Но правда и то, что Церетели сыграл важную роль в кропотливой и сложной работе по воссозданию оригинальных фресок внутри храма. Он осуществлял руководство работой 360 художников, напряженно трудившихся в течение восьми месяцев. Часто на строительных лесах находилось до 200 художников одновременно, использовавших компьютерную обработку старых фотографий, чтобы придать зрительный объем росписи{286}.
Из всех зданий, парков и памятников храм стал самым знаменитым вкладом Лужкова в облик города. Огородников так рассказывал об истории храма: царь Александр I благословил его, еще трем российским императорам потребовалось сорок четыре года, чтобы завершить строительство. “А Лужков построил его за пять лет, — добавил он. — Это было важно для его карьеры. Он строил памятник себе самому”.
Я помню свои первые впечатления от Москвы, полученные зимой 1990 года: темный, загадочный город спал под покровом серого тумана. Скучные многоэтажные жилые дома ночью казались зловещими башнями. Угрожающе темнели провалы их зловонных подъездов. Грязные витрины магазинов украшали выцветшие картонные изображения продуктов, которых не было в продаже. Однажды Москву назвали “дисфункциональной дистопией (противоположностью утопии), которой каким-то образом едва удается функционировать”{287}. Но Москва, которую я узнал при Лужкове, искрилась светом и дерзкой, хотя и несколько показной, энергией. Она стала городом крайностей, щедрых и эффектных жестов, неправедно приобретенного и вульгарно растраченного богатства, городом казино, дискотек, ресторанов, электроники, гастрономов, мобильных телефонов, рекламных щитов, бутиков и зарождавшегося среднего класса. Повышение спроса на недвижимость привело к тому, что стоимость аренды лучших офисов превысила стоимость аренды помещений в самых престижных зданиях Нью-Йорка и Токио. В середине 1990-х открылось более 150 казино, почти половина из них без соответствующего разрешения. В казино “Черри” на Новом Арбате мой коллега по “Вашингтон пост” Ли Хок-стадер видел, как сотни россиян толпились субботними и воскресными вечерами у столов для игры в “блэк джек” и у рулеток, практически игнорируя игровые автоматы. Менеджер тут же объяснил, в чем дело: “Перед игровыми автоматами нельзя порисоваться. Эти люди приходят не только для того, чтобы играть. Они приходят, чтобы похвастать своими деньгами, показать, какие они богатые. Игровым автоматам все равно, лежит в твоем кармане толстая пачка стодолларовых купюр или нет”{288}.
Богатый молодой москвич потратил сотни тысяч долларов на то, чтобы поместить на рекламных щитах, расставленных по всему городу, огромные фотографии своей красавицы жены с надписью: “Я тебя люблю”. В течение нескольких недель щиты оставались загадкой. Никто не мог понять, кто развесил их и почему. Когда все прояснилось, многие сочли это замечательным и благородным поступком, а вовсе не хвастовством{289}.
Хокстадер вспоминал, как в 1995 году Лужков и восемьдесят его близких соратников посетили модный ресторан “Максим” через несколько недель после его открытия. “Вышколенные официанты, светильники “Тиффани”, картины в стиле бель-эпок, тихая музыка, прекрасные вина, изысканные блюда и счет более чем на 20 тысяч долларов, — писал он. — Вечеринка мэра оплачивалась наличными. В долларах, разумеется”.
Роскошь и богатство, появившиеся в годы бума, контрастировали с нищетой, по-прежнему остававшейся обычным явлением в городе Лужкова. Лишь тонкая прослойка элиты и нуворишей могла позволить себе элегантные платья для коктейлей, драгоценности и меха, выставленные в витринах московских бутиков.
Контрасты между недавно обретенным богатством и вопиющей нищетой часто задевали за живое. Когда в октябре 1996 года Ельцина готовили к операции на сердце, я решил выяснить, на что мог бы рассчитывать обычный россиянин, нуждавшийся в такой же операции. Во дворе Института сердечно-сосудистой хирургии имени Бакулева я встретил Нину Демину, в одиночестве вытиравшую слезы грязным носовым платком. “Деньги, за все деньги, — тихо причитала она. — Все, что от них слышишь, — деньги!” Ее муж, пятидесятивосьмилетний Виктор Демин, лежал в больничной палате. Требовалась операция на сердце. Хотя теоретически ее делали бесплатно, Демина, приехавшая из провинциального городка, должна была платить за лекарства и уход, но и при этом ей, возможно, пришлось бы ждать годы, прежде чем ее мужа прооперировали бы. Формула простая: нет денег — нет операции. Те, кто мог платить за персональный уход, получали его. Те, у кого не было денег, были вынуждены надеяться на дряхлеющую городскую систему здравоохранения Москвы и ждать до бесконечности. В то время как деньги щедро расходовались на храм и торговый центр на Манежной площади, количество больничных коек в Москве в 1990-е годы не увеличивалось. Существовало две системы здравоохранения: одна для имущих, другая для неимущих. Самые обездоленные жители города, бездомные, получали от Лужкова одни пинки. Милиция устраивала облавы на железнодорожных вокзалах и рынках, сажала их в поезда и насильно вывозила в деревни или временные лагеря, расположенные далеко за чертой города. Не очень уютно чувствовали себя в городе Лужкова люди с темной кожей. Людей со смуглыми лицами, которых можно было принять за уроженцев Северного Кавказа, и особенно чеченцев, после начала чеченской войны часто бесцеремонно задерживали на улицах города.
Лужков считал Москву крепостью и годами боролся за то, чтобы держать ее ворота закрытыми для чужаков. Бросая вызов судам, он сохранял для всех проживающих в городе так называемую прописку — пережиток советских времен. В советскую эпоху коммунистическая партия диктовала людям, где им работать и жить. В новой российской Конституции 1993 года делалась попытка покончить с этим наследием. Там говорилось, что все россияне имеют право “свободно передвигаться, выбирать место пребывания и жительства”. Но Конституция оставалась на бумаге, в реальной жизни Лужков был сильнее. Старые советские порядки сохранялись. Лужков боялся, что волна переселенцев станет непосильным бременем для города и истощит его ресурсы. Прописка оставалась, хотя ее стали называть регистрацией. В середине 1990-х за ее получение приходилось платить около 7000 долларов, что делало ее совершенно недоступной для большинства людей, живущих в провинции.
Длительную борьбу с пропиской вела журналистка Вероника Куцыл-ло, которая выросла в Казахстане, но хотела жить в Москве. Как студентка Московского государственного университета она имела временную прописку, но после получения диплома и устройства на работу в газету “Коммерсантъ-Daily” ей требовалась уже другая прописка, позволяющая постоянно жить в столице и купить квартиру. В московской милиции ей сказали, что оформят ей прописку, если она заплатит “взнос” за городские услуги, равный пятистам минимальным размерам оплаты труда, или примерно 2000 долларов. “Я считаю, что это было совершенно необоснованно, — сказала мне Куцылло. — Они не могли объяснить, за что берут деньги. Они пытались объяснить, что деньги взимаются за пользование метро, дорогами, кинотеатрами и т.д. Но любой человек, приезжая сюда, платит за проезд в метро, платит за все”. Куцылло хотела получить прописку, чтобы не быть гражданином второго сорта; она хотела иметь законные права. “Что значит не иметь прописку? — спросила она. — Без нее человек не может получить права на вождение автомобиля, не может зарегистрировать автомобиль на свое имя, не может пойти в поликлинику и столкнется с огромными проблемами, если ему придется вызвать “скорую помощь”. Я не могла выйти замуж. Если у вас есть дети, вы не можете отдать их в школу, в детский сад, не можете получить паспорт для поездки за границу”. Куцылло прочитала все федеральные законы о прописке, из которых было ясно, что ограничения на свободу передвижения могут быть связаны только с войной или стихийным бедствием. Ни того ни другого в Москве не было. Куцылло обратилась в Конституционный суд РФ, чтобы лично изложить свою позицию, и 4 апреля 1996 года суд вынес решение в ее пользу. Суд постановил, что хотя требование о регистрации было допустимым, оно не могло быть “основанием для ограничения прав или свобод человека”. Суд постановил, что каждый гражданин “имеет право на свободу передвижения, право выбрать место жительства” и что требование Москвы об уплате взноса за проживание “противоречит праву граждан свободно выбрать место жительства”. Правительство города отреагировало быстро. Пресс-центр мэра выступил с заявлением, предупредившим, что средства массовой информации не должны изображать Москву как “город без границ” или сообщать, что люди могут свободно приезжать в город для постоянного проживания. В заявлении говорилось, что “бесконечный поток людей, выбирающих Москву в качестве постоянного места жительства, может привести к ее гибели, как и к гибели любого другого крупного города”. Официально Лужков отменил прописку. Но мэр решил прибегнуть к другим средствам — взымать плату чуть менее высокую, чем раньше, с каждого, кто приобрел квартиру в городе. Как сказал в то время один из высокопоставленных муниципальных чиновников, “решение Конституционного суда носит для Москвы обязательный характер, но жизнь города будет определяться его собственными правилами”. Куцылло выиграла раунд, но бой на этом не закончился. По прошествии двух лет, 2 февраля 1998 года, Конституционный суд снова подтвердил принцип, вытекавший из дела Куцылло, что город может регистрировать граждан, только чтобы “удостоверить акт свободного волеизъявления гражданина” жить в нем. Город не может “давать разрешение” или ограничивать выбор места жительства и диктовать, как долго человек может жить в том или ином месте, решил суд. Неповиновение Лужкова явно раздражало судей. Один из них, Владимир Ярославцев, заявил газете “Коммерсантъ-Daily”, в которой работала Куцылло и которая вела кампанию против прописки: “Мы хотели бы предупредить Лужкова и других региональных руководителей: никаких закрытых городов не будет!” В конечном счете была введена плата в размере тысячи долларов или больше за передачу недвижимого имущества, и таким образом стоимость получения места жительства была включена в цену покупки квартиры. Хотя Куцылло победила в принципе, высокая стена вокруг Москвы осталась[28].
