Есть противоположное по смыслу общее место, излюбленное и Библией, и литераторами поздней античности, и всеми, кто творил впоследствии. Это идея «puer senilis»[528], идея юноши со всеми достоинствами молодого, но и со всеми добродетелями пожилого человека. Может ошибочно показаться, будто восхищение высокорослостью древних людей — это установка консерваторов, а идеализирование «старческого мальчика», senilis in iuvene prudentia, идеализирование, идущее еще от Апулея[529] — это новаторское устремление. Неправильно! На самом деле восхищение древними составляет часть общей тенденции новаторов искать обоснования своему новаторству в старой традиции, которою якобы пренебрегли отцы.
За несколькими исключениями, среди которых приводившийся мною выше пример Данте, в Средневековье считалось, что истину следует утверждать лишь постольку поскольку она уже была заявлена кем-то авторитетным и прежде нашего жившим. До того доходило, что если не удавалось подыскать авторитетных провозвестников для идеи, предшественников изобретали на ходу, потому что у авторитета, как говорил Алан Лилльский[530] в XII веке, нос из воску — его можно повернуть в любую сторону.
Разберем поподробнее эту ситуацию, потому что когда кончилось Средневековье и когда появился Декарт, стало принято считать, что философ — это тот, кто до состояния tabula rasa[531] стирает все предыдущее знание и — повторим выражение Маритена — предстает «дебютантом абсолюта», «un debutant dans l'absolu»[532].
Dicebat Bemardus Carnotensis nos esse quasi nanos gigantium humeris insidentes, ut possimus plura eis et remotiora videre, non utique proprii visus acumine, aut eminentia corporis, sed quia in altum subvehimur et extollimur magnitudine gigantes.
(Бернард Шартрский[533] сказал, что все мы — карлики на плечах великанов, благодаря чему можем видеть дальше нежели те, и не благодаря росту, не благодаря остроте зренья, а потому что став на их плечи, становимся выше, чем те.). В нашу эпоху любой мыслитель (не говоря уж о поэтах, писателях, художниках), чтобы его воспринимали серьезно, должен во что бы то ни стало продемонстрировать, что отличается от своих непосредственных предшественников, а даже если это не так — стремится создать такую видимость. Ну вот, а схоласты занимались совершенно обратным делом. Совершая самые жуткие отцеубийства, они делали вид, будто повторяют в точности то же, что говаривали их отцы.
Фома Аквинский был для своей эпохи яростным революционером, он перевернул всю философию христианства, но если бы ему на это указали (а кстати, пробовали), он был готов к ответу, что лишь повторяет то же, что за восемь с половиной до него столетий высказывал святой Августин. В словах Фомы Аквинского не было ни обмана, ни лицемерия. Просто всякий философ Средневековья был убежден, что следует только тихонько, понемножку, нечувствительно подправлять, выравнивать, совершенствовать мысли собственных предшественников, и что как раз благодаря сужденьям отцов их идеи приобретают кристальную ясность. Тогда-то вошел в употребление афоризм, который я вывел в заголовок этого текста — высказывание о карликах и великанах.
Кого интересует вся история этого афоризма, тому рекомендую обратиться к работе Эдуара Жоно (Jeauneau Е. Nani sidle spalle di giganti. Napoli: Guida, 1969). Но другая книжка об этом же афоризме гораздо забавнее и безумнее: я имею в виду «On the Shoulders of Giants», написанную в 1965 году одним из самых крупных современных социологов Робертом Мертоном. Мертон вычитал примечательную модификацию этого афоризма у Ньютона, в письме Ньютона Гуку[534] 1675 года: «If I have seen further it is by standing on ye sholders of Giants»[535]. Мертон стал доискиваться первоисточника цитаты и забирался все дальше в глубь времени, выстраивая цепочки заимствований, добавляя в каждое новое издание сноски и примечания, пока не издал их отдельной книгой, затем ее же он напечатал на итальянском языке (Sidle spalle dei giganti. Bologna: Mulino, 1991) и был так любезен, что пригласил меня написать предисловие, а потом перевел все это обратно на английский в качестве «пост-итальянского» издания (1993).
Первым, кто приписал высказывание о карликах и великанах Бернарду Шартрскому был Иоанн Солсберийский[536] (Металогикон, III, 4). Наверное, Бернард все же не первым придумал эту фразу. Мы встречаем нечто в подобном духе за шесть столетий до Бернарда, у Присциана. Передаточной инстанцией от Присциана к Бернарду мог выступить Вильгельм Коншский[537], который говорил о великанах и карликах в своих «Глоссах к Присциану» за тридцать шесть лет до Иоанна Солсберийского. Но нас сейчас интересует другое. Нас интересует тот факт, что после Иоанна Солсберийского этот афоризм стал гулять, как говорится, сам по себе. В 1160 году он промелькнул в одном тексте Лаонской школы, в 1185 году — у датского историка Свена Аггесена, у Герарда из Камбрэ, у Рауля из Лоншана, у Эгидия из Корбея, у Герарда из Оверни, а в XIV веке — у Александра Рика, придворного лекаря Арагонских королей, а также еще через два века — в произведениях медика Абруаза Парэ и у одного ученого XVII столетия, Даниэля Сеннерта, и лишь после этого попал к Ньютону[538].
Языковед Туллио Грегори нашел тот же самый афоризм у Гассенди (Tullio G. Scetticismo ed empirismo. Studio su Gassendi, Bari, Laterza, 1961), однако следовало бы добавить как минимум Ортегу-и-Гассета[539], который в своей работе «Вокруг Галилея» (Entomo a Galileo. Obras completas, V. Madrid, 1947. P. 45), говоря о смене поколений, использует ту же метафору: «Представим себе поколения не в горизонтальном срезе, а вертикально — скажем, в виде живой пирамиды из акробатов, когда одни стоят на плечах у других. Как правило, те, кто образует ее вершину, чувствуют свое превосходство над другими. Вместе с тем им нельзя забывать, что они — пленники тех, кто стоит внизу».
С другой стороны, в недавно вышедшей «Энтропии» Джереми Рифкина я нашел цитату из Макса Глакмана[540] «Наука — это любая дисциплина, в которой даже дурак нового поколения может превысить уровень, достигнутый гениями предыдущего поколения». Между этим высказыванием и фразой, приписываемой Бернарду, расстояние в восемь столетий, и с фразой произошли изменения. Описание взаимоотношений «отцов и детей» в философской и в богословской науках здесь трансформируется в формулу, описывающую прогресс в развитии естественных наук.
В Средневековье, едва войдя в употребление, эта фраза сразу же обрела популярность потому, что позволяла разрешить во внешне нереволюционной форме конфликт между поколениями. Да, предшественники — безусловно великаны, да, мы безусловно малы в сравнении с ними, но пусть мы малы, благодаря тому, что мы стоим на плечах великанов (то есть пользуемся плодами их учености), мы можем видеть дальше, чем они. Какова была первичная идея этого афоризма? Выразить смирение или гордость? Выразить ту мысль, что мы знаем (даже пусть и лучше) только то, чему предшественники нас научили, или что мы знаем (даже пусть благодаря исключительно предшественникам) больше, нежели знали они?
Поскольку одна из повторяющихся тем средневековой культуры — постепенное старение мира, можно было бы истолковать этот афоризм Бернарда в таком смысле, что, поелику mundus senescit[541], мы, потомки, старее наших предшественников, однако благодаря их заветам успеваем понять и сделать то, что предкам не удавалось ни сделать, ни понять. Бернард Шартрский применил это знаменитое высказывание в ходе одного грамматического спора, когда обсуждалось понятие знания и подражания стилю древних, но при этом, как сообщает тот же Иоанн Солсберийский, Бернард бранил своих современиков, которые рабски подражали древним, и говорил, что вместо того, чтобы писать так же как предшественники, надлежит просто учиться у предшественников писать хорошо, настолько хорошо, чтобы впоследствии вдохновить еще кого-нибудь не хуже, чем древние вдохновили нас.
То есть, хоть и не современными словами, но говорится: самостоятельнее! Смелее! Именно так и я трактую этот афоризм.
Текстуально говорится: «Мы видим дальше, нежели видели древние». Это метафора пространственная, она подразумевает продвижение к горизонту, и тут необходимо подчеркнуть еще кое-что. Дело в том, что восприятие истории как поступательного движения — от сотворения мира до воскрешения из мертвых и до пришествия Христа торжествующего — является изобретением отцов церкви. Поэтому, нравится ли это вам, нет ли, но без христианства (в багаже которого — иудейское мессианство) ни Гегель, ни Маркс не смогли бы философствовать о том прогрессе, который Леопарди скептически определил «magnifiche sorti е progressive».
Дата появления фразы о карликах — XII век. Меньше столетия протекло с тех пор как затихли споры по вопросу, из-за которого волновался весь христианский мир со времен первых чтений Апокалипсиса до ужасавшего народ Тысячного года. Эти страхи были сильно преувеличены в том, что касается массовых движений. Но их отголоски явственно слышатся в литературе милленаризма и во многих еретических идеях и течениях, более или менее законспирированных. Милленаризм (невротическое ожидание конца времен) в эпоху появления высказывания о карликах составлял собой тему бурных обсуждений во множестве еретических движений, однако из группы тем, обсуждавшихся в традиционной церкви, милленаризм быстро испарился. Второе пришествие, конечно, ожидалось, но церковь начала описывать это Второе пришествие как некую идеальную заключительную точку развития истории, так что момент Второго пришествия окрасился положительными тонами. Карлики на плечах великанов сделались символами продвижения к светлому будущему.
