Кстати: после смерти Сергея поднимались разговоры о «тяжести номерной обстановки» и пр. Это не совсем верно. Во-первых, «Англетер» отнюдь не представляет из себя «номеров для приезжающих». Там в большинстве случаев живут постоянные жильцы с жёнами, самоварами и прочим.
Считаю себя обязанным отметить ещё одну вещь: Е. А. Устинова, с своей стороны, приложила все усилия для того, чтобы Сергей чувствовал себя совсем по-домашнему. Постоянно пыхтел самовар. Ежедневно убирали комнату. Грели ванну. По возможности не оставляли его одного.
Итак, насчёт субботы ничего примечательного сообщить не могу. Перейдём к воскресенью. Пришёл я рано. С утра поднялся галдёж. Сергей, смеясь и ругаясь, рассказывал всем, что его «хотели взорвать». Дело было так.
Дворник (дядя Василий) пошёл греть ванну. Через полчаса вернулся и доложил: пожалуйте! Сергей пошел мыться. Через несколько минут прибежал с криком, что его хотели взорвать. Оказывается: колонку растопили, но воды в ней не было – был закрыт водопровод. Пришла Устинова.
– Сергунька! Ты с ума сошёл! Почему ты решил, что колонка должна взорваться?
– Тётя Лиза, ты пойми: печку растопили, а воды нет. Ясно, что колонка взорвётся!
– Ты – дурень! В худшем случае она может распаяться.
– Тётя Лиза! Ну что ты, в самом деле, говоришь глупости! Раз воды нет – она обязательно взорвётся! И потом, что ты понимаешь в технике!
– А ты?
– Я знаю!
Пустили воду.
Пока грелась вода, занялись бритьём. Сначала я его, потом наоборот. Елизавета Алексеевна тем временем сооружала завтрак. Побрились. Стоим около письменного стола: Сергей, я и Устинова. Я перетираю бритву, Сергей моет кисть. Кажется, в комнате была прислуга. Вдруг Сергей говорит: «Да! Тётя Лиза, послушай! Это же безобразие! Чтобы в номере не было чернил! Ты понимаешь? Хочу написать стихи и нет чернил. Я искал, искал: так и не нашел. Смотри, что я сделал!» Засучил рукав, показывает руку: разрезано.
Поднялась буча. В первый раз видел Устинову сердитой. Кончили они так:
– Сергунька! Говорю тебе в последний раз: если повторится еще раз такая штука, мы больше не знакомы.
– Тётя Лиза! А я тебе говорю, что если у меня не будет чернил, я еще раз разрежу руку. Что я, бухгалтер, что ли, чтобы откладывать на завтра!
– Чернила будут. Но если тебе ещё раз взбредёт в голову писать по ночам, а чернила к тому времени высохнут, можешь подождать до утра! Ничего с тобой не случится!
На этом поладили. Сергей нагибается к столу, вырывает из блокнота листок, показывает издали: стихи. Затем говорит, складывая листок вчетверо и кладя мне в карман пиджака: «Это тебе. Я ещё тебе не писал ведь? Правда… и ты мне тоже не писал!» Устинова хочет прочитать. Я тоже. Тяну руку в карман.
– Нет, ты подожди! Останешься один – прочитаешь. Не к спеху ведь!
«Не к спеху» – протянулось ровно на сутки, потому что вслед за этим пошли: ванна, самовар, пиво (дворник принес бутылок 5–6), гусиные потроха, люди. К чаю пришел Устинов, привёл Ушакова. Много смеялись, разговаривали. Сергей говорил оживлённо и весело. Рассказывал про колонку. Бранился с Устиновой, которая заставляла его есть. Пел свою любимую в последнее время песню, которую привожу ниже.
– Тётя Лиза! Ну что ты меня кормишь! Я ведь лучше знаю, что мне надо есть. Ты меня гусем кормишь, а я хочу косточку от гуся сосать!..
Часа в два мне пришлось ненадолго уйти. Здесь надо кое-что объяснить: ещё в день приезда Сергей сказал мне, что на моё имя для него перешлют из Москвы деньги. Повестка пришла, но… на его имя и на мой адрес.
В результате двое суток он не мог получить денег. В воскресенье мы додумались: Сергей пишет мне доверенность, по которой я и получаю деньги.
Поэтому днём я заехал к секретарю Союза поэтов М. А. Фроману и заверил подпись Сергея.
Вернувшись, застал ещё всех в сборе. Просидели часов до шести. Помню, Устинов журил Сергея за то, что он мало читает. Сергей оправдывался. Около шести Устинов ушёл к себе «соснуть часика на два». В. А. тоже.
Остались втроём: Сергей, Ушаков и я.
Часов в 8 и я поднялся уходить. Ночевать я решил дома, во-первых, потому, что рано утром (по просьбе Сергея) я должен был зайти на почту, во-вторых, по утрам я ходил к врачу. И то и другое рядом с моей квартирой. Простились.
С Невского я вернулся вторично: забыл портфель, а с ним и доверенность.
Ушаков к тому времени успел уйти. Сергей сидел у стола спокойный, без пиджака, накинув шубу, и просматривал старые стихи.
На столе была развернута папка. Простились вторично.
На прощанье Сергей, смеясь, сказал, что он сейчас пойдет будить Устинова.
На другой день портье, давая показания, сообщил, что около десяти Сергей спускался к нему с просьбой – никого к нему в номер не пускать.
Стихотворение вместе с Устиновым мы прочли только на другой день. В суматохе и сутолоке я забыл о нём.
Любимая песня Сергея – вот она:
Что-то солнышко не светит,
Над головушкой – туман,
То ли пуля в сердце метит,
То ли близок трибунал.
Ах, доля – неволя,
Глухая тюрьма, долина, осина,
Могила темна.
Москва. Января 28-го 1926
Борис Пастернак. Памяти Есенина
Со времени Кольцова земля русская не производила ничего более коренного, естественно уместного и родового, чем Сергей Есенин, подарив его времени с бесподобною свободой и не отяжелив подарка стопудовой народнической старательностью.
Вместе с тем Есенин был живым, бьющимся комком той артистичности, которую вслед за Пушкиным мы зовём высшим моцартовским началом, моцартовской стихиею.
Самое драгоценное в нём – образ родной природы, лесной, среднерусской, рязанской, переданной с ошеломляющей свежестью, как она далась ему в детстве.
Отрывок из неоконченных мемуаров Айседоры Дункан «Моя любовь»
Весной 1921 года я получила телеграмму от советского правительства.
«Одно только русское правительство может вас понять. Приезжайте к нам; мы создадим вашу школу».
Откуда явилась ко мне эта весть?
Из того места, которое Европа считала «преисподней» – от советского правительства в Москве.
И, оглядев свой пустой дом, где не было ни Архангела, ни надежды, ни любви, я ответила:
– Да, я приеду в Россию и буду учить ваших детей, если вы мне дадите ателье и всё нужное для работы.
Ответ был положительный, и в один прекрасный день я очутилась на пароходе, направлявшемся по Темзе из Лондона в Ревель, откуда я должна была ехать в Москву. Перед отъездом из Лондона я зашла к гадалке, которая сказала: «Вы едете в далёкое путешествие. Вас ждут странные переживания, неприятности. Вы выйдете замуж…»
Но при слове «замуж» я прервала её слова смехом: «Я? Я всегда была против брака и никогда не выйду замуж».
«Подождите, увидите», – возразила гадалка.
По пути в Россию я чувствовала то, что должна испытывать душа, уходящая после смерти в другой мир. Я думала, что навсегда расстаюсь с европейским укладом жизни. Я верила, что идеальное государство, каким оно представлялось Платону, Карлу Марксу и Ленину, чудом осуществилось на земле.
Со всем жаром существа, отчаявшегося в попытках претворить в жизнь в Европе свои художественные видения, я готовилась ступить в идеальное царство коммунизма. Я не взяла с собой туалетов, так как в своём воображении должна была провести остаток жизни, одетая в красную фланелевую блузку среди товарищей, одинаково просто одетых и преисполненных братской любовью.
По мере того как пароход уходил на север, я с жалостью и презрением вспоминала старые привычки и основы жизни буржуазной Европы, которую покидала. С этого времени я должна была стать товарищем среди товарищей и выполнять обширную работу для блага человечества. Прощай неравенство, несправедливость и жестокость старого мира, которые сделали создание моей школы невозможным.
