Итак, их общежития стояли рядом. В тот день, когда Борис Васильевич впервые увидел тоненькую, хрупкую девушку — «в чем только жизнь в ней держалась?» — он подошел к ней и спросил, как ее зовут. Она почему-то покраснела и ответила: «Соней, а фамилия — чем щи едят». — «Это чем же? Половником, что ли?» Она засмеялась, и теперь уже он почему-то покраснел.
«Какой у вас аппетит! Я Ложкина!» В ту пору он ходил еще в военной форме, а иногда, надев шикарные шаровары, крутил на турнике «солнце». Она смотрела. Через неделю он предложил ей расписаться. «Я опять глянула на него и даже не знаю почему — поверила». — «Эх, мать, — в сердцах сказал Саша, — я бы тоже поверил!» Тут слово взял Василий, чтобы пояснить одно существенное обстоятельство: «Когда они расписывались, шел дождь, а у нас в семье такая примета: все хорошее через дождь и получается!» — «Вот дурачок! — сказал Борис Васильевич. — Это сначала мы поженились, а уж потом пошли приметы!»
Очень скоро выяснилось, что у молодоженов есть неплохой шанс на прочную семью: природа наделила Софью Александровну избытком терпения, а Борису Васильевичу дала отходчивость. И тем не менее до того, как родился Василий, они жили «по-разному». С появлением Васьки дальше так жить было нельзя. Материнским чутьем Софья Александровна угадала, что «при сыновьях — не при дочках! — в доме нужен голова» и что именно ей эту «голову», если можно так выразиться, надо поставить на ноги. Как? Прежде всего сохранением мужниного авторитета.
И как отрезала: ни одного семейного скандала при детях! — вот уже двадцать с лишним лет. Разумеется, поводов для ссор, как и в любой семье, в этой тоже предостаточно. Сколько раз душа Софьи Александровны не принимала решений и поступков мужа, сколько раз чесался у нее язык, но она не позволяла себе не только осуждающего слова, даже взгляда! Такой ситуации, чтобы «слово за слово» при детях, чтобы крики, битье посуды, уход Бориса Васильевича из дома, вмешательство соседей или демонстративная «голодовка» Софьи Александровны, у них не бывает. Прав муж, не прав, а все равно прав! — на этом она твердо стояла, и в этом заключалась великая мудрость этой маленькой женщины, истинной хранительницы семейного очага.
Зато без детей, оставшись с мужем наедине, можете себе представить, что она с ним делала! Однако эту тему я развивать не буду из педагогических соображений. Хотя, конечно, сыновья Дудиных уже взрослые люди и догадались, мне кажется, кто в доме истинный «глава», а кто «исполняющий обязанности», — и тем не менее я лучше помолчу. Да и какое все это имеет сегодня значение? Скажу только, что Софья Александровна совершенно искренне полагает, что Борис Васильевич из породы тихих и покорных мужей. Откуда ей это известно про Бориса Васильевича, ума не приложу, а спрашивать постеснялся.
Говорят, вопрос о победителе решается не только исходом сражения, но и его ходом. Коли так, муж и жена Дудины имеют, мне кажется, право поделить лавры. Тем более что Софья Александровна, будучи человеком бескорыстным, вообще готова отдать венок мужу, а он, будучи человеком справедливым, вернуть его жене.
Два десятка лет Софья Александровна трудится на фабрике. Она очень устает на работе, но ей и в голову не приходит, вернувшись домой, снять с себя хотя бы часть забот по хозяйству, потому что ее мужчинам не приходит в голову загружать Софью Александровну всеми заботами. В этом смысле Дудины на равных — и повара, и посудомойки, и уборщики, и заготовители продуктов. Это у них так же естественно, как и то, что надо ежедневно чистить зубы, ходить по городу в одежде и дышать кислородом, не думая при этом, что совершаешь подвиг или делаешь нечто необычное.
Правда, я заметил, что, как бы мужчины ни помогали женщинам, количество дел у них почему-то не уменьшается. Освободите жену от похода в магазин, и она «за это» лишний раз вымоет пол; помойте за нее пол, и она лишний раз сбегает в магазин. И все же ни одна мать, ни одна жена не откажется от помощи, потому что для современной женщины нет более унизительного, чем «разделение труда».
Я часто бывал у Дудиных в доме и однажды понял, что центром семьи, ее смыслом и, если угодно, целью существования была мать. Все заработки шли Софье Александровне, и, когда вдруг кто-то из мужчин получал меньше, чем рассчитывал, его первой мыслью было: «Ах, мать огорчится!», а если получал больше, то: «Во мать обрадуется!» Если в доме вдруг устанавливалась тишина, не стоило сомневаться: это, вернувшись с работы, она легла подремать на часик-полтора, вконец измученная. Если все сидят за столом, но не приступают к еде, значит, Софья Александровна еще не села. Когда Александр получит аттестат об окончании ПТУ, он покажет его первым делом матери, как это сделал Борис Васильевич, показав ей первой полученный им орден.
Когда-то отец мог повысить на мать голос. Теперь окончательно забыл, как это делается. Во-первых, он точно знает: «Дети это сразу воспримут». Во-вторых, действительно неудобно, особенно после того, как Софью Александровну выбрали депутатом райсовета. У нее «там» приемные дни, сидит в отдельном кабинете, дает людям советы, ведет запись в журнале, куда-то пишет просьбы и ходатайства, а тут вдруг: «Сонька, не лезь не в свое дело»! Извините, не с руки. Зато один повод публично ругать жену у Бориса Васильевича сохранился: за то, что она годами не ездит в отпуск, что торчит дома, не отдыхает в санатории, не бережет свое здоровье. «Верно, батя! Чего она, батя!» Как он ее костит, как тут «гуляет», как лихо пользуется крепкими выражениями, как не оставляет камня на камне! — прекрасная, я думаю, возможность выпустить лишний пар.
Но, к сожалению, все это «мимо». Маленькая, хрупкая Софья Александровна, а кремень. Тут у нее, при детях и при муже, и рай, и ад, и санаторий, и сумасшедший дом, а все вместе — ее жизнь, ее счастье.
Атмосфера. В этой семье редко пользовались будильником; наш герой просыпался от прикосновения материнской руки. Наклонившись к сыну, Софья Александровна осторожно трогала его волосы и говорила: «Саня, а Сань, встава-ай!» И никто не сдергивал с него одеяла, не укорял противным голосом, не требовал и не грозил, и первое, что видел Саша, подняв веки, — лицо матери с сочувствующими глазами.
Вот так, одной лишь процедурой побудки, ему давали на день хороший заряд хорошего настроения. Я нарочно избрал эту маленькую деталь, желая проиллюстрировать атмосферу, в которой они жили: мелочь иногда бывает красноречивее многословных доказательств.
Я уже писал, что у них в доме алкоголем «не пахло». Но ведь нет правил без исключений: бывало, Борис Васильевич являлся навеселе от родственников или с рыбалки. Однако был он «навеселе» в прямом, а не в переносном смысле этого слова. Вполне управляемый, хотя и несколько возбужденный, он принимался декламировать известные стихи о том, как поссорились старик и старуха из-за какого-то пирога, и у него, то ли намеренно, то ли нечаянно, вместо «сырой пирог» получалось «пирой сырог», и тогда он начинал все сначала, но заколдованно спотыкался на том же месте. И дети, и Софья Александровна, и он сам помирали со смеху, хором кричали: пирой сырог! — а потом жена укладывала мужа спать. При этом не без достаточных оснований она думала, что в водке большой беды нет, а есть беда в людях, которые «если они внутри плохие, то и ведут себя, напившись, плохо, а вот наш батя, даже выпив, зла не делает, а только добро».
Бориса Васильевича они звали батей, племянницу Веру — Веруней, родного брата матери, Константина Александровича, — дядей Кокой, а Сашу — Лисенком, «но не потому, что он хитрый, — объяснила Софья Александровна, — а потому, что ласковый, очень жальливый». Эти сентиментальные имена, придуманные для внутреннего пользования, олицетворяли в семье как бы материнское начало, которое прекрасно сочеталось с внешней суровостью, по крайней мере в отношениях между мужчинами, идущей от Бориса Васильевича. При встречах и расставаниях отец и сыновья никогда не целовались, ограничивая свои эмоции скупым рукопожатием или толчком в бок. И никаких словесных признаний в любви, никаких внешних проявлений, демонстрирующих взаимную преданность «до самого гроба». Право, не скажешь лучше Петрарки: «Кто в состоянии выразить, как он пылает, тот охвачен слабым огнем».
