Но случись беда с любым из Дудиных, грози кому какая опасность, я уверен: они понесутся через пять ступенек вниз, и через пять ступенек вверх, и на другой конец города, и на край света — с глазами безумными, с решимостью отчаянной, с готовностью на любую степень самопожертвования.
Их солидарность не была сродни обыкновенной «мужской», как не была похожа и на ту, которая объединяет людей в силу каких-то неожиданных обстоятельств, — почвой, на которой она выросла, была честь фамилии. Не раз мне приходилось слышать, как вместо «я», естественного в разговоре, они употребляли «мы» или «Дудины». Например: «Борис Васильевич, почему вы отказались от другой работы, хотя там и платили побольше, и дела полегче?» — «Почему! Да потому, что Дудины с места на место не бегают». «Саша, как же так получилось, что у тебя до сих пор нет девушки?» — «А мы не влюбчивы!» Василий, заступаясь во дворе за младшего брата, давал его великовозрастному обидчику подзатыльник и говорил при этом: «Дудиных не трогай, понял!» Показательна в этом смысле и реакция отца на участие Александра в конкурсе «Лучший про профессии», который проводился в ПТУ. Случилось так, что Саша в середине работы вдруг обнаружил, что неправильно прочитал размеры задания, все начал сначала и занял в итоге второе место. Рассказывая мне об этом, Борис Васильевич, хотя минуло с тех пор больше года, все еще горячился: «Лопух!» — «Да ладно, Борис Васильевич, стоит ли так переживать?» — «И не думаю! Я вовсе спокойный. Он-то больше меня расстраивался: Дудины вторыми быть не любят…»
Добавлю от себя: не только вторыми, но и хоть чем-то, хоть как-то запятнанными. Однажды я спросил Софью Александровну, как поступила бы она, явись к ней кто-нибудь из ребят и скажи: мама, выручи, мне нужно сто рублей, только не спрашивай зачем, но дай, я тебя умоляю! «Вы дали бы?» У нее, у души доброй и отзывчивой, тут же навернулись на глаза слезы, и тем не менее она сказала: «С возвратом?» — «Нет, — ужесточил я условие, — без возврата». — «На что же им сто рублей? — сказала Софья Александровна недоуменно. — Они же знают, что у меня не сберкасса!» — «Предположим, — сказал я, — долг чести, а занять негде». Она проморгнула слезу и сухо произнесла: «Дать бы дала, но потом мы с Борисом все равно разобрались бы, какая там честь!»
Любовь, доброжелательность, взаимная забота и требовательность — в такой атмосфере немудрено стать «человеком», а вот что мудрено, так это создать подобную атмосферу.
Заповеди. Из нескольких заповедей, действующих в семье, остановлюсь на трех, которые звучат примерно так: «Всё на всех», «Нажалуешься, тебе же и достанется» и «Защищай слабых».
Первая заповедь означала категорический отказ от деления на «мое» и «твое»: все, что имелось дома, все, что они покупали, и независимо от того, кому покупали, принадлежало всем. Лезет на тебя отцовская шапка, ну и носи на здоровье, только имей совесть, потому что бате тоже иногда хочется поносить. Берет Александр часы, которые обычно таскает Василий, значит, они ему сегодня нужнее, иначе не брал бы. В семье не помнят ни одного скандала, разыгравшегося на меркантильной основе: всегда оказывалось, что сами Дудины были нужны друг другу больше, чем что-то нужно было друг от друга.
Однако «всё на всех» касалось не только вещей или денег, но и радостей, и даже горя. С малых лет родители не скрывали от Александра и Василия ни того, ни другого и, если в дом стучалась беда, не затыкали детям уши. Умерла любимая бабушка, и семилетний Саша вместе со всеми стоял у гроба, ездил на кладбище и сидел на поминках. Он страдал, хотя и не вполне понимал происходящее, а просто видел, что творилось вокруг; никому из взрослых не приходило в голову отправить ребенка к соседям или к родственникам. Не знаю, в какой мере это гуманно, но и не берусь осуждать Дудиных; во всяком случае, мне не пришлось задавать им лишних вопросов, когда я хотел понять, откуда у семнадцатилетнего Александра столь редкая в наше время способность к сопереживанию. Борис Васильевич однажды сказал, что ребенок, конечно, еще «человечек», но он устроен точно так же, как большой, а вся разница только в том, что он маленький, «так ведь это пройдет: вырастет, а вот не дашь ему в малолетстве сочувствия, иди потом дай!».
Я бы не хотел создавать у читателя ошибочного впечатления, будто взрослые Дудины жили напряженной педагогической жизнью, тщательно продумывая каждый свой шаг и взвешивая свои поступки. Этого, пожалуй, не делают в быту даже действительные члены Академии педагогических наук СССР, а не только мы, рядовые родители. Просто Дудины были нормальными людьми, не лишенными здравого смысла. А любой поступок, со здравым смыслом не расходящийся, всегда педагогичен. Я лично не верю, что для воспитания собственных детей нужен какой-то особый «родительский талант». Если и необходимо нечто подобное, то это дается природой одновременно с ребенком, как дается человеку способность мыслить, уж коли он произошел на свет. Потому, вероятно, и не приходится нам слышать, чтобы говорили: «талантливая мать» или «гениальный отец». Но вот «хороший отец», «хорошая мать», «ответственные родители», «любящие», «заботливые» — такое мы слышали, такое нам понятно.
Дудины интуитивно сообразили, что лучшие качества формируются у человека, когда он опекун, а не подопечный. В самом деле, куда полезнее о ком-то заботиться, нести за кого-то ответственность, чем сидеть с раскрытым клювом и ждать, когда в него положат червячка. Вот и стремились они к тому, чтобы Александр, самый младший в семье и, стало быть, лишенный подопечного, все же имел кого-то нуждающегося в его покровительстве и защите. Кого? Да хотя бы несчастного голубя с перебитой лапкой, который поселился на балконе и которого ни в коем случае нельзя гнать, а надо лечить и выхаживать. Было время, когда родители таскали домой щенков и котят, подобранных на улице, теперь это делает Саша. Их непременно отмывали, выкармливали и выпаивали и не расставались с ними, пока не пристраивали в чьи-то надежные руки, за круглым семейным столом обсуждая: хороший ли человек будущий хозяин или плохой? Доверять ему щенка или не доверять?
Семейные заповеди, мне кажется, не имеют даты рождения. У них нет начала, как нет начала у конца. Но есть процесс формирования. Так, я могу лишь предположить, что когда-то — когда именно, Дудины и сами вспомнить не могут — Александр впервые пожаловался отцу на старшего брата и был за это наказан родителем. Однако вывод: «Нажалуешься, тебе же и достанется» — мог родиться лишь в том случае, если такая же реакция отца следовала и во второй, и в третий, и в пятый, и в пятнадцатый раз. Мы, взрослые, прекрасно понимая эту несложную технологию рождения семейных заповедей, далеко не всегда находим в себе силы быть последовательными. Часто под влиянием каких-то конкретных обстоятельств мы поступаем сегодня иначе, нежели поступали вчера. А что остается от заповедей? Мокрое место.
Так, может, и без них проживем? Нет, с таким резюме мы не согласны. Если поставить перед нами вопрос: важен или не важен для ребенка вывод о том, что, к примеру, ябедничать нельзя, мы чуть ли не хором воскликнем: важен! Но вложим в это восклицание примерно столько же знаний и ума, сколько вкладываем, когда нас просят назвать великого русского поэта — Пушкин! — или домашнюю птицу — курица! Вот эта автоматическая, стереотипная констатация «важности» и есть, я полагаю, потенциальный источник нашей родительской непоследовательности.
Давайте попробуем хоть на чуть-чуть проникнуть в социально-психологическую глубину заповеди, провозглашенной нами «важной», хотя бы пунктиром наметить ее последствия. У нас получится: во-первых, ребенок, отученный родителями жаловаться, приобретает самостоятельность в решении многих истинно детских проблем. Во-вторых, он входит в контакт с такими понятиями, как личная честь и достоинство, которые надо защищать, и непременно лично; иждивенчество в этом деле не приносит удовлетворения, как не приносит сытости задание кому-нибудь за себя пообедать. В-третьих, на корню пресекается возможность будущего наушничества и его попустительства, ибо способность жаловаться и выслушивать жалобы едина, как способность вдыхать и выдыхать воздух. В-четвертых, если в семье больше одного ребенка, отказ одному в праве жаловаться почти автоматически приводит другого к обязанности сознаваться, а умение одного сознаваться так же автоматически ведет к ненужности ябедничать; стало быть, исполнение заповеди вырабатывает у детей честность, правдивость, гражданское мужество. В-пятых, ябеда — потенциальный доносчик, во всяком случае человек, освобожденный от колебаний по этому поводу; ведь ничто, заложенное в детстве, не исчезает бесследно во взрослом состоянии, поскольку ребенок — сейф самого себя взрослого.
