Следовательно, труд перестал быть исторически объяснимым бременем масс. Уже не было необходимости подавлять сексуальность и сублимировать энергию либидо в непосильный труд. Условности, стоящие на пути к наслаждению, были необременительны в этих новых условиях, и потребность могла быть замещена желанием как вполне человеческим импульсом. «Область необходимого», очевидно, могла в конечном итоге быть замещена «областью свободы» — отсюда популярность, которую приобрели произведения Чарльза Фурье в это время во многих частях Западного мира.
Изначально Новые Левые и контркультура были в основе своей анархическими и утопическими. Несколько популярных подходов стали занимать центральное место в проектах, появившихся на поверхности коллективного сознания. Первый был богато демократическим: воззвания голосовались в системе принятия решений «лицом к лицу». Слова «демократия участия» вошли в моду в форме описания контроля «снизу» над всеми аспектами жизни, а не только политическими. Каждый, как предполагалось, мог свободно войти в политическую сферу или иметь дело с людьми в повседневной жизни в «демократической» манере. Это значило, очевидно, что эти люди должны были быть прозрачными во всех своих взаимоотношениях и идеях.
Новые Левые и в немалой степени контркультура, шедшая параллельно с ними, имели сильное антипарламентарное окружение, граничившее зачастую с совершенным анархизмом. Было написано многое об «огне на улицах», ставшем частью радикальной деятельности того времени. Тем не менее существовали сильные импульсы, направленные на институционализацию процесса принятия решений, выходящие за рамки уличных протестов и демонстраций, столь частых в то десятилетие.
Принципы основной американской организации Новых Левых, Студентов за демократическое общество (СДО — SDS) и их аналога в Германии, Социалистического студенческого союза (ССС), отличались в организационном плане от многих конференций и семинаров. Но на аудиторию накладывались некоторые ограничения, что делало эти организации открытыми для циничного проникновения паразитических догматических радикальных влияний. На многих из их конференций и семинаров, кроме самых больших, которые приобрели свою собственную геометрию равенства, обсуждения проходили за круглым столом, где не было формального председателя или лидера. Индивиды создавали форум говорящим, просто выбирая следующего выступающего из поднятых рук тех, кто хотел высказать свое мнение.
Эти геометрия и процедура не были просто праздной формой организационного и демократического символизма. Простая конфигурация выражала искреннюю веру в идеальный диалог лицом к лицу и спонтанную форму обсуждения. Лидерству не доверяли, должности чередовались, а на укрепляющуюся официальность смотрели неодобрительно, как на ступеньку к авторитарному контролю. Конференции Новых Левых драматически контрастировали с в высшей степени формализованными, тщательно срежиссированными собраниями, часто отличавшими конференции рабочего движения поколением или двумя раньше. На самом деле демократия как радикальная форма принятия решений рассматривалась пролетарским социализмом, особенно в марксистской форме, как маргинальная по отношению к экономическим факторам.
В сущности, Новые Левые почти сознательно возрождали традиции демократических революций двухвековой давности. Именно потому, что блага жизни казались потенциально доступными всем в изобилии, Новые Левые казались понимающими, что демократия и этический идеал свободы были прямой дорогой к тому самому социальному равенству, которого старался достичь пролетарский социализм в основном экономическими и ориентированными на партию способами. Это был примечательный сдвиг в отношении к роли этики в эре, когда все материальные проблемы человечества в основном могли быть решены.
Домарксистская эра демократических революций, очевидно, была сплавлена с домарксистскими формами социализма и утопизма под рубрикой «Демократия участия». Экономика теперь стала действительно политической, а политическое стало утрачивать паутину государственного управления, которая покрывала его в течение века, — изменение, имевшее фундаментально анархическое значение.
Во-вторых, такая демократическая диспозиция социальной жизни была бессмысленной без децентрализации. Пока институциональная структура демократической жизни могла быть сведена к сравнимым, человеческим масштабам, которые были понятны всем, демократия с трудом могла достичь настоящей формы участия. Новые единицы социальных отношений должны были развиваться, и должны были быть основаны новые пути взаимодействий. Короче, Новые Левые начали нащупывать путь по направлению к новым формам свободы. Но они никогда не шли в развитии этих новых форм дальше конференций, обычно созывавшихся в университетских дворах.
Во Франции во время майско-июньского восстания 1968 г. появились некоторые признаки того, что собрания кварталов созывались в некоторых окрестностях Парижа. Проекты местных сообществ были начаты в Соединенных Штатах, особенно в группах, бойкотирующих арендную плату в коллективах, службах для гетто. Но идея развития новых видов либертарных муниципальных форм как сила, противостоящая превалирующим государственным формам, не укоренилась, если не считать Испанию, где Движение горожан Мадрида играло основную роль в формировании общественного мнения против режима Франко. Хотя требования децентрализации остались важным институциональным девизом, они никогда не принимали осязаемую форму, помимо университетских двориков, где радикалы объединялись вокруг «власти студентов».
Контркультура предлагала свою собственную версию децентрализованных структур в форме коммунарского стиля жизни. 1960-е гг. стали десятилетием par exellence для общин анархического типа, как называли их авторы многих книг, посвященных данному предмету. В городах не меньше, чем за городом, была очень широко распространена организация коммун. Эти образования имели целью не столько развитие новой политики, сколько попытки найти радикально новые пути жизни, которые были бы противопоставлены окружавшим их общепринятым формам жизни. Они были ядром контркультуры. Эти новые пути жизни осуществляли обобществление собственности в отношении с благами жизни, разделение и чередование рабочих заданий, коллективную заботу о детях со стороны обоих полов, радикально новые сексуальные нравы, достижение абсолютных размеров экономической автономии и создание новой музыки, поэзии и искусства, которое бы могли подстричь против шерсти устоявшиеся вкусы в эстетике. Человеческое тело и его украшение, что бы не думал кто -то об установившихся стандартах, стало частью попыток украсить окружающую среду. Экипажи, комнаты, экстерьер зданий, даже кирпичные стены квартирных домов были декорированы и покрыты настенными украшениями.
Тот факт, что целые соседства были по большей части составлены из этих общин, привел к неформальным системам межобщинных ассоциаций и систем поддержки, таких, как так называемые советы племен. Идеал «родства», который контркультура бойко позаимствовала у культур американских индейцев, в основном нашел свое выражение в «родственности» «любви» и широком использовании индейских обычаев, ритуалов и взаимопомощи.
Возникли группы, пытавшиеся жить по этим племенным, действительно, в некоторых случаях разумным анархическим принципам, но их было сравнительно мало.
Многие молодые люди, создавшие контркультуру, были временно изгнаны из среднего класса, куда они вернулись после шестидесятых. Но ценности многих общинных стилей жизни просочились к Новым Левым, которые создали свои собственные коллективы для особых заданий, вроде печатания литературы, управления «свободными школами» и даже центры повседневной заботы. Анархистские термины вроде «группы родства» вошли в моду.
Испанские анархисты развивали эти группы как персональные формы ассоциации в оппозиции ветвям социалистической партии, базировавшимся на местах жительства или работы, но наиболее анархические элементы у Новых Левых смешивались с контркультурными элементами вроде стиля жизни с деятельностью в группах родства, образованных ими.
В-третьих, накопление собственности выглядело смешно. Умение «освобождать» пищу, одежду, книги и тому подобное из универмагов и торговых центров стало призывом и делом чести. Этот менталитет и практика стали так широко распространены, что даже заразили полных условностей людей среднего класса. Грабеж магазинов достиг в шестидесятых размеров эпидемии. Собственность, в общем, виделась чем-то из общественных ресурсов, которые можно свободно использовать общественными в целом или частными «экспропри-ациями».
