Сухоруков, зная, как немедленно взорвётся УКВ, требуя артиллерийской поддержки, как истерически завопят пехотные подразделения, развращенные невиданной в военной истории огневой поддержкой кораблей и береговой артиллерии. Как бы оправдываясь неизвестно перед кем, Сухоруков добавил: «Навести порядок на палубе и на баке! 10 минут даю!»
Он снял фуражку, вытер платком лоб и голову. Артиллерийская батарея немцев, цапнувшая «Киров» утром, видимо, не выдержав контрбатарейного огня, замолчала или, сменив позицию, переключилась на поддержку сухопутных войск. Три налета за сегодняшний день были отбиты, фактически без потерь, если, конечно, не считать буксира. «А ведь дал бы упреждение всего в полсекунды, - подумал Сухоруков о неизвестном немецком летчике, утопившем «С-103», - и прямо бы к нам на мостик свою бомбу и положил... Может быть, сегодня вечером придется уходить, если вспомнить намёки командующего утром. Дрозд еще не вернулся с совещания...»
Крик сигнальщика: «Транспорт тонет!» заставил Сухорукова воспрянуть от полуминутной задумчивости и вскинуть к глазам бинокль. На фоне бушующих на берегу пожаров, среди черного дыма, обволакивающего лес мачт и дымовых труб, был виден большой грузовой пароход, объятый пламенем, клубами дыма и пара. Два портовых буксира тянули транспорт поближе к берегу, подальше от фарватера. Пароход шел за ними, все более и более кренясь, медленно заваливаясь на бок, как умирающий слон. Визг и свист вырывающегося из пробитых магистралей пара напоминал предсмертный крик смертельно раненого животного. Все было ясно: прямое попадание авиабомбы, видимо, в последнем налете. Сухоруков навел бинокль на нос гибнущего транспорта и прочел название: «Луначарский».
Пронзительная трель звонков и вой сирен возвестили о том, что передышка кончилась: к рейду подходит новая группа самолетов врага.
Превозмогая боль в раненой и наскоро перевязанной руке, старший лейтенант Ефимов с мостика «Патрона» разговаривал без мегафона с командиром «Вистуриса» старшим лейтенантом Соколовым. Тральщики шли бок-о-бок. Соколов жаловался, что кончается боезапас, и скоро от самолетов отбиваться будет нечем. Разве что бескозырками. МО-208 ушел далеко вперед, чтобы принять на себя удар, если появятся катера противника. Ярко сверкало августовское солнце, и лишь на горизонте кучерявились барашки облаков. Ослепительно синее небо висело над маленькими корабликами, чьи палубы горбатились от страшных туш тысячекилограммовых бомб.
Ефимов нервничал. Расход снарядов на «Патроне» также был критическим. Почти все из находящихся наверху уже были ранены с разной степенью тяжести, двое — убиты. А до Сааремаа еще минимум двенадцать часов хода, и почти все двенадцать часов — в светлое время суток. Сколько еще будет налётов?
Никто на кораблях, пробивающихся к цели со своим страшным грузом и с не менее страшным риском мгновенно разлететься на атомы от взрыва мины, бомбы или даже от попадания случайного снаряда с какого- нибудь шального немецко-финского катера, естественно, не знал, кем и чем вызван их поход на Сааремаа.
Всё началось с того, что 12 августа нарком ВМФ адмирал Кузнецов позвонил командующему морской авиацией генерал-лейтенанту Жаворонкову и, как бы между прочим, среди других вопросов, сообщил, что видел на столе в кабинете у Сталина справочник лётно-тактических данных самолета Туполева ДБ-3. Такие самолеты, главным образом, и летали с островов на бомбежку Берлина.
У генерала Жаворонкова заныло сердце, он сразу понял, что Сталин затребовал себе этот справочник неспроста. Прочитав в справочнике, что бомбардировщик ДБ-3 имеет бомбовую нагрузку в 1000 килограммов, то есть в одну тонну, Сталин закатил очередной разнос адмиралу Кузнецову, явно намекая, что дело пахнет почти саботажем со всеми вытекающими отсюда последствиями: почему при нагрузке в 1000 килограммов самолеты несут на Берлин одну бомбу в 500 килограммов или две — в 250? Сталину уже кто-то услужливо подсунул справку, что еще в 1937 году лётчик-испытатель Коккинаки на своем ДБ-3 поднял на высоту 11005 метров аж 2000 килограммов! Это в мирное время. Так что же происходит в военное время? Почему молчите, товарищ Кузнецов? Мне уже органы такое досье на вас показывали, что...
Адмирал уже давно понял, что однажды он умрет в кабинете Сталина от апоплексического удара, если ему не дадут свободно умереть на лесоповале. Чувствуя, как стучит кровь в висках, Кузнецов ответил, что он разберется с Жаворонковым. Сталин же пообещал, что пошлет на острова в качестве представителя Ставки самого Коккинаки, который хотя имеет всего звание полковника, тем не менее владеет достаточным опытом, чтобы разоблачить предателей и саботажников. Можно было подумать, что Коккинаки всю жизнь только и делал, что разоблачал саботажников, а не испытывал самолеты.
Верный своей корректной линии поведения с подчиненными, Кузнецов не стал устраивать Жаворонкову истерик, а облек указания Сталина в сухие слова шифрованной радиотелеграммы:
«Верховный Главнокомандующий рекомендует при бомбежке Берлина применять бомбы ФАБ-1000. Лучшими экипажами проверьте эти возможности и донесите...»
Прочитав телеграмму, Жаворонков на минуту закрыл глаза, стараясь прийти в себя. Отлетавшие все эксплуатационные сроки, со старыми изношенными моторами, бомбардировщики с Эзеля едва поднимали в воздух пятисоткилограммовую бомбу. С тысячекилограммовой они просто не взлетят. Но в конце телеграммы наркома говорилось, что на Эзель по личному приказу Сталина должен прилететь в качестве представителя Ставки Верховного Главнокомандования Герой Советского Союза полковник Коккинаки. Он научит!
Такому опытному авиатору, каким был Жаворонков, не представляло труда предсказать, что будет дальше: самолеты с тонными бомбами разобьются на взлете (и без тысячекилограммовок на Эзеле и дня не проходит без какого-либо летного ЧП — настолько изношена матчасть!), его, Жаворонкова, сделают козлом отпущения и для поднятия общего боевого духа расстреляют. Может быть, дать телеграмму Сталину, что мол, так и так, самолеты и моторы изношены. Нет, это тоже самоубийство. Бывший командующий ВВС генерал Рычагов — герой Испании — стал что-то говорить Сталину о состоянии матчасти в летных соединениях и пропал неизвестно куда вместе с женой — известной всей стране женщиной — пилотом Марией Нестеренко. Конечно, хорошо, что прилетает Коккинаки - он поймет всё и, может, доложит, как надо. Да на аэродромах Эзеля и нет-то таких бомб. «Доставим!» — пообещал нарком. Жаворонков знал, что тральщики с тысячекилограммовыми бомбами вышли на Эзель. Он знал это и надеялся, что они не дойдут. Ему, конечно, было жалко моряков, но себя и своих летчиков было жалко куда больше...
«Воздух!!!» — высокими от волнения голосами закричали сигнальщики. Ефимов увидел самолеты без бинокля, на ослепительно сверкающей синеве августовского неба. Шесть точек, стремительно вырастая в размерах, неслись навстречу отряду. Рулевой — старшина Герасимов, сменивший тяжелораненого Бойцова — резко закрутил штурвал, почти не дожидаясь команды — опытному рулевому она,
