Это был открытый бунт партийной организации целой республики, одной из 16 “сестер”. Такого в истории партии не случалось. Пленум прервали, но участникам порекомендовали оставаться в Минске. Два дня прошли в тягостном ожидании. Кое-кто советовал запасаться сухарями, так как впереди ничего, кроме тюремных нар, не светило. Но… но в эти дни арестовали Берию, а потиравшего руки в предвкушении обильного урожая министра госбезопасности республики Цанаву срочно отозвали в Москву. Больше в Минске его не видели. Пленум завершили, оставив Патоличева на месте. Когда это решение было принято, зал отозвался аплодисментами, а он заплакал.
Год 1954. Окончена учеба. Заряженный знаниями и сомнениями, я сошел с поезда Москва — Минск, принял из рук жены дочь и три ящика. Книги, кастрюли, кое-какая утварь и постель. С этим багажом мы явились завоевывать будущее. Назавтра поутру я пришел в ЦК комсомола за назначением, а вышел оттуда и с назначением, и с ключом от жилья. Оказывается, после моего отъезда в ЦКШ Машеров довел до сведения членов бюро факт моего благородства: “Я думал, он попросит сохранить за ним квартиру, а он пришел и сдал ключ”. Управляющему делами было поручено по возвращении обеспечить меня жильем незамедлительно. А назначен я был заведующим отделом литературы и искусства газеты “Сталинская молодежь”, через полгода стал заместителем редактора. Работали на износ. Никита Сергеевич Хрущев, первый секретарь ЦК КПСС, был подвижен и плодовит, как обезьяна. Непрерывно мотаясь по стране и за рубежи, произносил длинные речи, и все их надо было немедленно публиковать. Телетайп, который должен был оканчивать работу в шесть вечера, зачастую предупреждал: “Ожидается важное сообщение”. И часов в 11 вечера появлялось: “Всем, всем. Сообщение ТАСС. В текущий номер”. И следовала речь Никиты Сергеевича на две, а то и три полосы. Готовый номер — в загон, и начиналась лихорадка. Газета готова часам к четырем-пяти утра и, конечно, к читателю попадала только назавтра, но зато слово вождя было увековечено в день произнесения. Разрешение на выпуск в свет каждого номера должен был дать редактор или его заместитель. А поскольку мой шеф бывал в частых и длительных отлучках — болезнь, реабилитация, отпуск, поездка в составе делегации республики в ООН, — я месяцами освобождался часам к пяти-шести утра, а в десять опять на работе. Если моя малолетняя дочь однажды утром заставала меня дома, то спрашивала:
— Ты уже из командировки приехал?
Наша “Сталинская молодежь” ничем не отличалась от десятка других “молодежей”: серенькая, как воробей, с сереньким шрифтом названия, строго регламентированной версткой — две колонки, три колонки, колонка, подрезка под передовицей, не более двух слепых клише на полосе; на развороте — подвал, два подвала или трехколонник — и все остальное в таком же духе. Пытаясь сделать графику верстки хоть как-то выразительней, я притащил в редакцию студента художественного института Костю Тихановича. Появились клишированные заголовки, крохотные заставки, фигурка забавного человечка, выделяющего особо важный материал, его почему-то назвали Пепкой. Но все это были жалкие потуги. Хотя мы и звались газетой для молодежи, на самом деле оставались общеполитическим изданием и обязаны были публиковать весь официоз. Нужна была коренная ломка. Воспользовавшись тем, что имя Сталина пошло к закату, мы вошли в ЦК КПБ с предложением поменять название, тем более что такие прецеденты в Союзе уже имелись. Внесли хлесткое “Знамя юности” и приложили готовую картинку. Вел заседание бюро ЦК второй секретарь, имевший к идеологии весьма отдаленное отношение. Но предложение в принципе было принято, и все же кто-то усомнился:
— Претенциозно и потом не ясно, какого цвета знамя? Давайте попроще, “Молодежь Белоруссии”, скажем, а?
На мою ядовитую реплику (редактор был в очередной отлучке, и ответ держал я): “А молодежь какого цвета?” — последовало:
— Перестаньте дерзить, ишь, распоясались! Вы свободны.
Убитый вернулся я к ребятам. Ответственный секретарь, Саша Зинин, подбодрил:
— Не горюй, Борис. Ты же секретарь партбюро, кто запрещает тебе обжаловать в вышестоящей инстанции?
Тут же и сочинили письмо на имя секретаря ЦК КПСС М. Суслова. Зная не праздное любопытство бдящих за порядком к письмам в ЦК из республики, переправили письмо в Москву со знакомым пилотом, исключив почтовый ящик. Реакция оказалась неожиданно быстрой. Дня через четыре мне позвонил зам. зав. отделом пропаганды нашего ЦК:
— Завтра выходите с новым заголовком.
— Но бюро не утвердило, думаем, ищем варианты…
— Какие еще варианты? “Знамя юности”!
Письмо сработало, видимо, сверху последовал добрый втык, коль поднялась такая горячка.
Двадцатилетие “Сталинской молодежи” мы отмечали уже с новым названием. На юбилейный вечер в ресторан пригласили многих ветеранов, в том числе и бывшего главного редактора Василя Фесько. Почувствовав себя свадебным генералом, Василий Илларионович малость перебрал и поднял паруса любви. Проще сказать — распустил руки. Костя Тиханович, джентльмен из подмосковного Томилина, не привыкший, чтобы чужой петух топтался в его курятнике, вырвав из объятий Василя очередную жертву, вознамерился дать ему в ухо. Я перехватил кулак джентльмена и разъяснил, что бить гостей негоже, тем более, когда это главный редактор партийной газеты “Колхозная правда”. Василя закружили в хороводе. Протрезвев от встряски, он увлек меня в тихий угол и предложил:
— Пойдешь ко мне заместителем?
Сочтя это пьяным бредом, я предложил:
— Отложим разговор на завтра?
Он обиделся:
— Думаешь, во мне водка говорит? Я давно к тебе присматриваюсь. Пора мне подкрепиться молодым, ты подходишь… Завтра же сватать приду.
Сватовство состоялось, я дал согласие. Пора взрослеть, а то уже дошел до возраста Христа, а все носил комсомольские штанишки.
Войдя внутрь деревенской жизни, познакомившись с десятками организаторов производства, сотнями крестьян, я понял, что земля только на первый взгляд выглядит неживой и безгласной твердью. А на самом деле она живая, как живо все, что произрастает на ней и движется как внутри, так и на поверхности, что она требует нравственного отношения, ласки и нежности. Я осознал боль землеробов, которые видели, как по-варварски терзали тело земли на целине, как бездумно кроили и перекраивали наделы, не считаясь с севооборотами, согласно “рекомендациям”, как вытягивали из почвы последние соки, высевая зерно по зерну. И все ради сиюминутной выгоды. А она, матушка-землица, напрягалась изо всех сил, пытаясь прокормить ненасытного человека, и старела, дряхлела, обращаясь в омертвелый и бесплодный прах.
Мы в газете вели двойную жизнь. С одной стороны, должны были выполнять заказ хозяина, публикуя дурацкие директивы и черня несогласных с ними. А с другой — взывать к разуму и бережному ведению хозяйства, заботясь о повышении плодородия почвы, сохранении извечного кругооборота жизни в теле земли.
Целинная авантюра была только началом наступления на деревню. Потом была объявлена война травопольщикам и разрушены севообороты;
съездив в США, в штат Айова, Никита Сергеевич влюбился в кукурузу, и начали внедрять теплолюбивую культуру чуть ли не за Полярным кругом;
отменили натуральную оплату в колхозах, переведя имущие и неимущие на денежную оплату, а некоторые хозяйства даже забыли, когда у них водились деньги на счетах:
принялись укрупнять колхозы, идеал — один колхоз — один район, артельные наделы были окончательно обезличены, крестьянин потерял чувство хозяина земли;
запретили держать больше одного поросенка в одном дворе;
потребовали до минимума городского двора урезать приусадебные участки, лишив колхозников садов и огородов;
взялись сводить личный скот на колхозные фермы — пора, мол, отвязать женщину от коровьего хвоста, пусть лучше делает маникюр;
ликвидировали МТС, продав всю технику колхозам, — одним ударом деревня была разорена, как при насильственной коллективизации, техника лишилась квалифицированного ухода и ремонтной базы, а колхозы были удушены долгами;
создавали гигантские животноводческие комплексы, через год они вырастили вокруг себя горы навоза, вывоз которого на поля, равно как и подвоз кормов со всей области, стоил почти столько же, сколько полученная говядина, а навоз поплыл в реки, убивая в них все живое;
во многих районах сводили хутора, ликвидировали “неперспективные” деревни;
добрались и до партии — создали в каждой области по два обкома — сельский и городской, а фактически две партии…
И по каждому почину совместное постановление Совета Министров и ЦК КПСС. За неисполнение — все кары земные и небесные на головы виноватых и безвинных.
Мы, белорусы, народ неторопливый, “разважливый”, то есть рассудительный. Наши Совмин и ЦК добросовестно дублировали все московские документы, но исполнять не торопились, а по некоторым “указивкам” даже и бумаг не писали. Так было с постановлением уничтожить в личных хозяйствах всех свиней, кроме одной. Тянули два года, пока у Никиты Сергеевича не лопнуло терпение. Первому секретарю ЦК Белоруссии Кириллу Трофимовичу Мазурову позвонил от имени Хрущева секретарь ЦК КПСС Поляков с вопросом: есть ли в Белоруссии партийное руководство, и до какой поры белорусы будут партизанить? Немало горьких слов прибавил от себя. Собрали бюро ЦК и продублировали московскую бумагу. А через несколько дней на места пошел циркуляр Совета Министров республики с разъяснениями: по нему выходило, что надо наладить планомерную ротацию свиного поголовья в личных хозяйствах, а значит, можно держать поросенка, полугодовалого подсвинка и товарного кабанчика.
