Огромные дома, как сфинксы, вознеслись
превыше ярких звезд, глядящих в мрак глубокий.
И сердце бьет в набат, но силой правит мысль,
и смерти подлой нет, но жизнь полна тревоги.
И Царское Село, и церковь На Нерли,
и зоревой Кронштадт, и Кремль златоголовый
художника не зря из тьмы на свет вели,—
под стать, без спора, Им величье яви новой.
Олег Дорогань “СУДЬБУ ПОЦЕЛУЮ, КАК ЗНАМЯ...” (О новой книге стихов Ивана ПЕРЕВЕРЗИНА)
Я узнаю в человеке поэта по его чувству Вселенной. По размаху его представлений и впечатлений, идущих свыше. Не так давно ушел из жизни Юрий Кузнецов — поэт поистине вселенской стати. И я, понимая, что его место в отечественной поэзии отныне опустело, с пристальным интересом всматриваюсь в поэтов и их стихи, вслушиваюсь в их голоса и интонации, стараясь уловить вселенские раскаты поэтической подлинности. И неожиданно для себя нахожу в новой поэтической книге Ивана Переверзина вот какие строки:
Огромный мир до точки сжался,
до бездны женского зрачка...
Умей прощать, над сердцем сжалься,
начни письмо любви с клочка.
Вот оно, искомое и найденное вдруг — током в сердце — слово, а в нем тот космос гармонии, который сжимает хаос кристаллом классического стиха. До бездны женского зрачка...
Поэт и начинается с ощущения и осознания огромности и сжатости вселенской, сфокусированной для него в предмете любви и обожания, достойном исключительности, единственном в мире: ”Твое лицо из сотен тысяч лиц, твои глаза — как звездные метели” . Истинное чувство расширяет Вселенную до бесконечности, заложенной в ней, и в то же время сужает-фокусирует до энергетического взрыва, лирического всплеска и прорыва: ”Но здесь Вселенная мгновенно сужается до наших губ...”
Показать и дать почувствовать эту пульсацию Вселенной — талант истинно поэтический. Кому еще доступно так, обычными словами, выразить вселенскую любовь, да еще там, где ”барак, белье, корыто, пена, на общей кухне — жидкий суп” ? Кто еще сумеет обычными и в то же время такими возвышенными словами выразить это свое чистое и противоречивое чувство?
Душа заходится до дрожи
в святом божественном хмелю,
и ты мне шепчешь осторожно
с глухим волнением: ”Люблю...”
Своих сомнений не развею,
ты лжешь, тебе гореть в аду;
и все-таки тебе я верю
и вновь, и вновь на зов иду.
Проникая в сложную гармонию мира, поэт неизбежно проникается тревогой за него. Этот мир может быть сосредоточен и связан с определенным местом, где таятся и внезапно открываются трагические знаки земного бытия. Они могут проявиться за любым поворотом дороги или изгибом реки.
То место есть, сам Бог его отметил:
такой покой, такая тишь кругом,
как будто ты один на целом свете,
оставлен другом, позабыт врагом.
Его найду — и заново услышу
понятные простые голоса:
поет синица, снег буравят мыши,
за темной елкой прячется лиса...
Промельком возникает образ хищного мира, настораживает, вносит разлад в общую гармонию и — подталкивает, чтобы вывести ее на более высокий уровень, вбирая жизненные драматические реалии. Такая музыка мира становится всё более мужественной и жизнестойкой:
То место есть... Но я другое встретил
за поворотом бешеной реки,
где сосны рвал с корнями черный ветер,
и влет по уткам били мужики.
Лирический настрой всё более напряжен. А в нем растет тревожное ожидание чего-то неожиданного, непредсказуемого: ”неслась река, ревя ретиво, и в пропасть падала с высот..." Ожидание трагически-непредвиденного, вплоть до собственной смерти, а то и вселенской гибели...
И слышится сердцу поэта весть издали, пророческая весть, из глубин и высот грядущего времени, роковая и светлая весть, от которой не отмахнешься, а только и в силах сделать, что перенести, передоверить ее чистому листу бумаги:
В небе черном гроза прогремит,
тело дрогнет, душа отлетит,
но пойдут и пойдут ковыли
светлой вестью до края Земли.
Ты могилы моей не найдешь.
Я повсюду, где поле и рожь,
я под снегом, родная, я здесь,
словно светлая-светлая весть.
Печальная и светлая, трагическая такая весть — как тень судьбы поэта, простертая из будущего в настоящее. Без солнца не бывает тени, оттого и тень для поэта светла.
Каждый вечер добавляет света
В шапки мономаховые гнезд.
Дымом пахнет в наледи ночлега
Чешуя, летящая от звезд.
Согласитесь, это не просто живописные стихи, в них есть вселенское дыхание, порыв, сотворяющий красоту из гнёзд и наледи, из звезд и даже из рыбьей чешуи. Вселенная — художница.
Для родившегося в Якутии Ивана Переверзина север — место первозданной природной красоты. Бескрайняя суровая и чистая обитель всех стихий. Не оттого ли и у самого поэта — северный, алмазной твердости характер? А лирика его то многокрасочна, как северное сияние, то скупа и аскетична на краски, как просторы тундры.
Там лишь осока да кустарник,
ползущие по скалам вверх.
Кружит-парит тетеревятник,
на лапах — лисьи кровь и мех.
Ни — зимовья, ни — человека
на сотни лет и тыщи верст.
И ухает, как филин, эхо
бушующих над тундрой гроз.
И появляющийся здесь, в Заполярье, человек — сам по себе уже человек героический.
На северных стихах И.Переверзина — отблеск якутского героического эпоса "Олонхо". На мой взгляд, своеобразие его стихов связано в значительной мере с эти эпосом. И стихия эпоса естественно наполняет дыханием его поэзию:
Иду — и дыханьем весну приближаю,
иду — и сердцем пою Олонхо —
сказ о Туймаде — якутском рае,
где и в морозы любить легко.
Родная Якутия для поэта — та же Россия, ее неотъемлемая часть, что ”отдает свои в алмазах недра и золотой запас ручья” . При всех своих богатствах она беззащитна: ”бежит олень — и волки вслед...” Она бедствует не меньше, а то и больше, чем остальная Россия. Да и внешний облик якутских земель сам за себя говорит, даже кричит о бедственном положении здешних людей. И здесь царит несправедливость, властвует произвол власть имущих. И здесь бесовские силы безнаказанно злодействуют: ”Порушили... Ни храма, ни часовни, ни памяти, ни духа — ничего” . А ведь было же время счастливого неведенья, и ничто не нарушало покоя сердца в его созерцательном ослеплении:
Жил не во зле, глядел светло,
и счастлив был, и не заметил,
как с вековых начал село
сорвало, как ворота с петель.
Кричит могила без креста,
кричит сухое дно колодца,
кричит столбом своим верста —
ничто людей не дозовется.
Впрочем, поэт не уходит в идеализацию якутской экзотики, не пускается в шаманские плясы, чтобы уловить вселенские ритмы и вибрации "мирового древа", не признает языческие обряды проводниками духовных откровений. Его Бог — православный.
