Территория – созданный, сконструированный автором иной мир, даже другая планета. «Рейс ваш окончится не на той планете, с которой начался». Советское освоение Чукотки опиралось на две могущественные организации: Дальстрой и Севвостлаг. На Территории же существует Северстрой, но не мелькает ни одной лагерной вышки. Шаламовские «Колымские рассказы» написаны о совершенно другой «планете Колыме».
Реальная история поисков промышленного золота на Чукотке растянулась на десятилетие (1949–1959). Автор сжимает его в один геологический сезон, превращает историческое время в календарное, даже во время мифа. Время Территории замыкается в кольцо – от лета до лета. Это год, равный жизни. Полевой сезон, который либо оканчивается апокалипсисом (если поверить словам последнее лето ), либо (если акцентировать сомневающееся может быть ) повторяется бесконечно.
Аналогично обстоит дело и с её населением.
Внутри романа есть несколько персональных главок. Зачин одной из них похож на библейское сотворение мира и человека из первозданного хаоса: «Вначале был Марк Пугин. Потом оловянщики. Потом Посёлок, – сказал Баклаков. – Все это знают».
«Простодушный гном в шинели» Пугин оказывается не обычным советским уполномоченным, посланным в экзотические места исполнять волю партии, приобщать чукчей к новой жизни. Он и замечательный практик, гений интуиции, снайперски выбирающий место для будущего Посёлка, и апостол, философ Территории, но главное – светский святой, яростный мечтатель, умирающий на садовой скамейке под ещё не посаженными деревьями.
Философия Территории, которую исповедуют все, кто на ней оказался и удержался, оказывается, в общем, простой и сводится едва ли не к единой заповеди, которую, вписываясь в согласный хор работяг и начальников партий, лириков и циников, чётко формулирует куваевский alter ego Сергей Баклаков. «Большинство ценностей, которые людям представляются незыблемым оплотом их бытия, для него и его друзей почти пустой звук. Дом, который моя крепость, домочадцы и дети, которые оплот в старости, – всё это для него и его друзей несущественно. Нельзя сказать, что это нормально, потому что для большинства людей это – крепость. Для ребят из их управления главной крепостью служит работа, которую надо делать как можно лучше. Эта крепость никогда не подведёт, если ты не оставишь её сам. Оставить же работу не сможет никто из ребят, потому что они любят её».
Герои «Территории» напоминают членов какого-то древнего воинства или монашеского ордена, клянущихся в верности одной Прекрасной Даме. Олег Куваев написал книгу о людях, для которых работа стала женщиной, Родиной, Богом, смыслом жизни.
Золото в этой системе ценностей – лишь «презренный металл», за который где-то в другом мире жертвуют жизнью и платят деньги. На Территории оно – лишь предлог, повод для работы.
За сто лет до куваевской книги один великий писатель, которого упрекали в идеализации «лишнего человека», воспел – однако не в прозе – сильных людей, пассионариев, героев: «Их идейность, благородное честолюбие, имеющее в основе честь родины и науки, их упорное, никакими лишениями, опасностями и искушениями личного счастья непобедимое стремление к раз намеченной цели, богатство их знаний и трудолюбие, привычка к зною, к голоду, к тоске по родине, к изнурительным лихорадкам, их фанатическая вера в христианскую цивилизацию и в науку делают их в глазах народа подвижниками, олицетворяющими высшую нравственную силу. <…> Это слабые симптомы той доброкачественной заразы, какая неминуемо распространяется по земле от подвига» (А. Чехов. «Н.М.Пржевальский»).
Перечитайте внимательно: Чехов словно пишет и о куваевских героях.
В романтической утопии Территории Олег Куваев подхватил и продолжил эту великую легенду о людях, нашедших смысл жизни и живущих в согласии с самими собой. Но написал об этом не в унылом стиле производственного романа или идеализированного жития, а с учётом поэтики молодёжной прозы 60-х: резко прорисовывая характеры, тщательно, щегольски выписывая даже проходной пейзаж, играя цитатами, чеканя афоризмы, постоянно меняя интонацию – сочетая сентиментальность и патетику с иронией.
«Навигация в это лето началась почти на месяц раньше обычного. Дым старого ледокола, приведшего караван, смешивался с дымом горящей тундры. Силуэты судов на рейде зыбко дрожали и размывались в разноцветные миражи.
– Импрессион! Впечатление! – так сформулировал своё мнение образованный малый в стоптанных до стельки туфлях и телогрейке, накинутой на голое тело.
– В Гренландии растают ледники. Уровень Мирового океана поднимется. Всё затопит, кроме высокого плоскогорья Тибет.Далай-лама хохочет, – поддержал его стоявший рядом собрат.
Они сплюнули в Северный Ледовитый океан и направились в порт зарабатывать на продолжение жизни».
«Копковские кадры цепочкой, точно дисциплинированные привидения, вошли вслед за начальником в управление. Так же вместе они вышли обратно. Правилом Копкова было проводить отгульные дни вместе с рабочими, хотя Копков совершенно не пил.
Ящики с рудой рдели на снегу, как цветы».
Блеском стиля автор «Территории», пожалуй, перещеголял раннюю прозу Аксёнова и К.
Впервые я читал роман – страшно подумать – ровно сорок лет назад. Многие знают, как опасно возвращаться к поразившим когда-то книгам: от многоцветного, прекрасного и яростного мира вдруг остаётся цепочка стёртых, плохо подогнанных друг к другу слов.
Роман ничего не потерял за эти десятилетия. Другое дело, что принципиально изменился сам мир.
Где сейчас те, кто одиночными ходками и инфарктами заплатил за золото государства? И где то государство? Давно проржавели, вмёрзли в почву Территории тракторные сани, с которых работяга Кефир кричал: «Могём!»
«Мне кажется, что Великое Северное Братство – это тот мир, о котором мечтал каждый человек. Оно не вернётся. Всё имеет своё время и место» (Ю. Поклад. «Трудное прощание», 2001).
Но ослепительная полоска заката осталась, даже если её никто не видит.
«Территория» – урок и укор. Но больше всего – объяснение в любви. Северу. Среднерусским лесам. Государству. Людям с обмороженной кожей и нелёгкой судьбой.
Про математиков говорят: не умер, а перестал решать. Олег Куваев перестал писать в сорок лет.
Подобно своим героям, он «знал грубость и красоту реального мира, жил как положено жить мужчине и человеку». И оставил книгу, которую стоит читать и перечитывать. Как напоминание о том, что другая жизнь существует не только в трифоновском, скептическом, но и в героическом варианте.
Игорь СУХИХ, САНКТ-ПЕТЕРБУРГ
Теги: Олег Куваев
Русская литература и православие: грани соприкосновения
Фото: ИТАР-ТАСС
В связи с проведением Года литературы мы продолжаем начатые в статьях профессоров МГУ М.М. Голубкова и К.К. Султанова размышления о решающей роли русской литературы в формировании национальной картины мира. В этот раз в статье профессора МГУ Ильи Борисовича Ничипорова речь пойдёт о духовных и исторических связях отечественной словесности с православием.
Празднование Года литературы, которое в 2015 г. совпадает с 1000-летием со дня кончины великого князя Владимира, побуждает к раздумьям о сделанном им духовном и цивилизационном выборе, который на много столетий вперёд предвосхитил судьбу нашей многонациональной культуры; к осмыслению литературного творчества как сферы художественного воплощения коренных черт национального сознания (о чём на страницах "Литературной газеты" подробно писали мои коллеги М.М. Голубков и К.К. Султанов), в том числе в его религиозном аспекте. Очевидным является колоссальное влияние православия на становление и развитие русской культуры, в частности литературной традиции.
Ещё в ХI веке в одном из первых памятников древнерусской книжности - «Слове о законе и благодати» митрополита Илариона – миссия князя Владимира, нацеленная на приобщение Руси к христианству, осознаётся в контексте Божественного Промысла об историческом пути всего человеческого рода. Личное духовное перерождение князя Владимира из язычника в христианина и крестителя Руси изображается митрополитом Иларионом как «дивное чудо», в котором приоткрываются рационально неисчислимые духовные глубины его индивидуального и в то же время судьбоносного для истории выбора.
Дело обретения христианской веры, в котором князь Владимир выступил продолжателем трудов апостола Андрея Первозванного, варягов-мучеников Феодора и Иоанна, равноапостольной Ольги, явилось первоосновой нашей многовековой не только духовной, но и светской культурной традиции. Под влиянием Византии на Руси складываются строй православного богослужения, музыкально-певческие традиции, самобытные архитектурные стили, иконописный опыт и, конечно же, отечественная словесность , которая и в Древней Руси, и в современности образует сердцевину русской литературоцентричной культуры.
