Уже в древнерусский период развития отечественной литературы православное миропонимание определило её содержание и образный строй, одухотворило и насытило христианским смыслом рудименты языческого сознания. Монастыри становятся важнейшими очагами культуры, а лица духовного звания – такие как митрополит Иларион, прославленный «русский Златоуст» святитель Кирилл Туровский, преподобные Нестор Летописец и Епифаний Премудрый – авторами разнообразных житийных, летописных, ораторских произведений.
Значительное влияние христианства на отечественную культуру, видоизменяясь в своих исторических формах, сохранилось и в последующие века.
Так, в ХVIII веке, когда происходило далеко не безболезненное размежевание духовной и светской культур, рождались пронизанные истинным религиозным чувством поэтические миры М.В. Ломоносова и Г.Р. Державина. Глубокое духовное содержание заложено в «натурфилософских» одах Ломоносова, где в раздумьях о месте человека во Вселенной взгляд учёного-естествоиспытателя обогащается религиозными и творческими прозрениями. В таких стихотворениях, как «Вечернее размышление о Божием величестве при случае великого северного сияния» и «Утреннее размышление о Божием величестве», постановка передовых для своего времени научных вопросов ведёт к углублённому созерцанию бесконечности Божественного мироздания. Научно-поэтическое проникновение в тайны природного бытия становится у Ломоносова оригинальной формой интуитивного богословия, воплощённого в ярких метафорах, сравнениях, гиперболах. Дерзновенный научный поиск побуждает поэта задуматься о непостижимости и величии Творца, превосходящего пределы человеческого разумения. Процесс напряжённого самопознания, диалог со Вселенной увенчиваются молитвенным воззванием к Богу как источнику бытия всего тварного мира:
Творец! покрытому мне тьмою
Простри премудрости лучи
И что угодно пред Тобою
Всегда творити научи,
И, на Твою взирая тварь,
Хвалить Тебя, бессмертный Царь.
Традиция русской религиозно-философской лирики закладывалась и в творчестве Державина, о чём свидетельствует, к примеру, его ода «Бог», этот оригинальный опыт поэтического богословия. От сокровенных раздумий о свойствах Божества, объемлющего Вселенную, интуиция поэта устремляется к постижению двуединства человеческой природы, сочетающей бессмертие души и бренность телесного естества: «Я телом в прахе истлеваю, // Умом громам повелеваю[?]» Человек видится поэту как вершина Божественного творения, как «средоточие живущих, черта начальна Божества».
ХIХ век ознаменовался усложнением отношения литературы к православным ценностям. Со времён революционно-демократической критики, а позднее советского литературоведения бытовало предвзятое и искажённое представление о русской классической литературе как средоточии идей нигилизма, атеизма, революционности. С этих позиций наша словесность преподносилась при знакомстве с ней подрастающего поколения. Явления, которые не укладывались в рамки обозначенной концепции, объяснялись «ошибками», «заблуждениями» писателей, их «классовой ограниченностью». Сегодня же актуальна опасность сугубо формального подхода к преподаванию литературы в качестве некоего варьирующегося от одной исторической эпохи к другой «набора» жанров, стилей, приёмов, художественных особенностей и т.п. Между тем именно христианское миропонимание, ценностная система православия во многом формировали смысловое поле классической литературы, её проблематику, образное мышление. В диалоге с православием происходило становление многих поэтов, прозаиков и литературных критиков этого времени. От Жуковского к Пушкину, Лермонтову, Тютчеву, В. Соловьёву, многим поэтам Серебряного века выстраивается и развивается традиция русской религиозно-философской лирики , когда поэзия становится не только путём художественного познания мира и самоисследования, но и сферой сокровенного богомыслия и богообщения.
В ХIХ веке складывались различные, подчас полярные варианты отношений художника с православием. Это могла быть вполне благополучная, органичная связь с христианским мировидением, которое выступало питательной почвой творческого вдохновения, – у В. Жуковского, А. Хомякова, А.К. Толстого… Речь могла идти и о мучительных, далеко не однонаправленных исканиях Бога, истинной веры и покаяния, как это было у А. Пушкина, М. Лермонтова, Н. Гоголя, Ф. Достоевского, Л. Толстого, А. Чехова… Причастность духовной традиции проявлялась и в художественном исследовании сложнейшего комплекса народной веры, высот праведничества и вместе с тем – перепутий апокрифических, еретических, революционно-нигилистических воззрений, что нашло отражение в прозе Н. Лескова, И. Тургенева, Л. Толстого, поэзии Н. Некрасова, драматургии А. Островского.
Духовные искания личности рельефно запечатлелись в образном мире поэзии классической эпохи. Как справедливо полагал И. Ильин, наша поэзия «вместила в себя глубочайшие идеи русской религиозности и сама стала органом национального самосознания». Так, в пушкинском наследии чрезвычайно значимым становится движение от ранних богоборческих, заряженных бунтарским духом произведений к познанию творчества как духовного служения, а поэта, чья муза ищет послушания Божьему велению, как исполнителя высокой нравственной миссии «глаголом жечь сердца людей». При этом и позднему творчеству Пушкина знакома тяжелейшая духовная борьба, обусловленная поиском духовных первооснов личностного бытия, в связи с чем особенно примечательна его своеобразная стихотворная «переписка» 1828–1830-х гг. с митрополитом Филаретом (Дроздовым).
Христианское мировидение формировало в русской классике шкалу ценностных представлений об истории и современности в их духовно-нравственном измерении. В пушкинском «Борисе Годунове» темы нравственного преступления и Божьего суда раскрываются не только в связи с образами центральных действующих лиц, но и в контексте изображения духовных состояний всего народа, переживающего трагические коллизии своей исторической судьбы. Симптоматично, что даже в среде революционно-демократической интеллигенции середины ХIХ в. выражалось стремление не только к социальному, но и к религиозному осмыслению идеи революции в контексте христианских категорий самопожертвования, аскетического подвига, святости – как, например, в поэзии Некрасова и особенно в переработанной им в поэме «Кому на Руси жить хорошо» «Легенде о двух великих грешниках», где, в предвосхищение и «богостроительских» интенций русского марксизма, и знаменитого финала блоковских «Двенадцати» осуществляется попытка именно евангельского «оправдания» революционной идеи.
Вне сферы религиозной, духовно-нравственной проблематики невозможно представить искания многих персонажей русской литературы: Онегина и Печорина, Обломова и Болконского, братьев Димитрия, Ивана и Алексея Карамазовых, героев прозы и драматургии Чехова… Глубинные религиозные истоки драмы «лишнего человека» выявлены в «Пушкинской речи» Достоевского, а выдающийся философ и литературный критик протоиерей Сергий Булгаков, размышляя о «тоскующей, рвущейся и неспокойной» вере чеховских персонажей, о заблуждениях и прозрениях Ивана Карамазова, этого «русского интеллигента… с его пристрастием к мировым вопросам, с его склонностью к затяжным разговорам, с постоянным самоанализом, с его больной, измученной совестью», ёмко сформулировал выстраданное русской литературой убеждение в том, что «критерий добра и зла, а следовательно, и нравственности не может быть получен без метафизической или религиозной санкции».
Примечательно, что золотой век русской литературы совпал с расцветом Оптиной пустыни как крупнейшего в России ХIХ – начала ХХ вв. духовного, культурного, просветительского очага, к которому устремлялись в том числе и многие представители творческой интеллигенции. Так, за духовным советом к преподобному Макарию в последние годы жизни приезжал Н.В. Гоголь, его духовными чадами и собеседниками по переписке были супруги И.В. и Н.П. Киреевские, помогавшие старцу в деле перевода и издания святоотеческих книг. В разные периоды Оптинская обитель становилась центром притяжения для Ф.М. Достоевского, Л.Н. Толстого, В.С. Соловьёва, К.Н. Леонтьева… В «Братьях Карамазовых» не только создаётся образ старца Зосимы, навеянный общением автора с преподобным Амвросием, но и силой художественной и мистической интуиции постигается сам феномен старчества в качестве «страшной школы жизни», которую «обрекающий себя принимает добровольно, в надежде после долгого искуса победить себя, овладеть собою до того, чтобы мог наконец достичь, чрез послушание всей жизни, уже совершенной свободы, то есть свободы от самого себя, избегнуть участи тех, которые всю жизнь прожили, а себя в себе не нашли».
