Как и положено уважающему себя писателю-постмодернисту, текст насыщен и даже перенасыщен всяческими культурными аллюзиями, цитатами и контаминациями, неизбежно несущими отпечаток той "тусовки", к которой принадлежит автор. Например, вставная новелла про "потешную мистерию" обороны копии острова Мальты во времена императора Павла, одним из главных действующих лиц которой выведен "некто Пеленягре-ага" — персонаж, чья фамилия и некоторые черты совпадают с хорошо известным современным поэтом, членом "Ордена куртуазных маньеристов". То же касается завсегдатаев романного арт-кафе "Либерия", приятелей последнего представителя рода Норушкиных, Андрея, почти буквально списанных с реальных питерских друзей автора, или характерных узнаваемых mots, наподобие "безалкогольное пиво — первый шаг к резиновой женщине", "чем дальше в лес — тем толще партизаны" и "женщины — такая фауна, которая хочет казаться флорой". Нельзя сказать, будто эти "родовые травмы" являются главными достоинствами романа,— впрочем, как и само его название, заведомо иронически "снижающее" затронутую автором проблематику.
А проблематика эта может быть выражена, по сути, в двух словах: "Сверхъестественная Россия" — сверхъестественная не той мелкой бесовской мистикой спиритических сеансов или заседаний масонских лож, но великой ролью и значением своими в противостоянии сатанинским силам. Выход Павла Крусанова к этой теме, да еще с сугубо патриотических позиций, и придает роману, на мой взгляд, особое художественное качество — преодоления (пост-)модернизма не только как личного творческого метода автора, но и как творческого метода, господствующего в современном литературном процессе. Очень близко подошел к этой черте Виктор Пелевин, а Павел Крусанов, похоже, в своем романе сделал шаг за.
"Уж если воевать, то той войной, которая сметет врагов России, которая железным вихрем посечет не только враждебный восток, но и лицемерный запад. Пусть наконец огонь этой войны положит предел лукавству желтого мира, а заодно и торжеству капитала, материализма и избирательной урны",— говорит один из Норушкиных, Николай, которому автор дал мрачную судьбу: погибнуть на алтаре некоего "сибирского черта" в попытках отбить у врага рода человеческого еще одну "башню сатаны", то есть повторить романный подвиг апостола Андрея Первозванного. Причем, как открывает Николаю агент Чапов, заветным языком, который держит сильных духов злобы до времени в цепях, оказывается не какой-либо иной, а именно русский язык. Рассказывая про своего предка возлюбленной Кате, Андрей говорит: "Ты думаешь, почему весь этот кавардак случился?.. Ну, тот — война, революция... Потому что уложили его, голубчика, на алтарь в кумирне у сибирского черта и живое сердце из груди вырвали". Такая вот мистическая история России по Крусанову.
Автор создает в недрах имперского Департамента полиции даже специальное управление духовных дел иноверческих исповеданий, буддийским департаментом которого заведовал князь Усольский, и где, собственно, служил упомянутый выше агент-гэлун (буддийский великосхимник) Чапов. Эпизоды, связанные непосредственно с князем Усольским, то и дело принимающим на себя мистические удары иноверцев, и с другом-недругом Ильи Норушкина Леней Циприсом, сыном аптекаря, впоследствии боевиком-эсером и красным комиссаром,— одни из самых ярко выписанных Павлом Крусановым.
Конечно, "закольцованность" сюжета, который начинается и завершается одним и тем же эпизодом, "забрасывая" Андрея Норушкина в его же собственное прошлое после исполнения миссии "пробуждения народного гнева", и наделяя его, литературного героя, размышлениями об авторе,— прием из арсенала модернизма, точно такой же, как и уже отмеченное название романа. Но вот этот эпизод: "Андрей Норушкин угодил в такую летнюю метель: тёплый ветер отыскал в лесу просеку с отцветшим иван-чаем, сорвал с земли ее легкий наряд и, крутя, понес вдаль, под яркие небеса — в августе это бывает..."
Возможно, именно переходный характер нынешней крусановской прозы, содержащиеся в ней потенциально возможности сопряжения и сочетания разных временных смыслов, более всего отвечают нынешнему состоянию общественного сознания, предвещают иной выбор, чем сделанный в конце 80-х—начале 90-х годов. "Сделано в Санкт-Петербурге"...
МОЦАРТСКИЙ И САЛЬЕР
Владимир СОЛОВЬЕВ. Три еврея, или Утешение в слезах: роман с эпиграфами.— М.: Захаров, 2002, 336 с., 5000 экз.
Эту книжку в принципе можно было бы рекомендовать в качестве учебного пособия по этнической психологии, буде такая научная дисциплина существовала бы. А за ее отсутствием приходится проводить данное произведение по жанру биографической прозы. Мемуары Владимира Соловьева, посвященные себе, Иосифу Бродскому и Александру Кушнеру являются, по сути, прозаической переделкой на материале питерской литературной жизни 60-х—70-х годов прошлого века одной из знаменитых пушкинских "Маленьких трагедий". На роль гениального Моцарта назначен Бродский, на роль завистливого Сальери — Кушнер, себе же автор избрал роль демиурга-Пушкина. Подобный ход, конечно, безупречен с функциональной точки зрения, однако не совсем адекватен, как бы это помягче выразиться, творчески. Впрочем, автору сомнения в собственной адекватности совершенно чужды: "Роман с эпиграфами" можно опровергнуть только с помощью "Антиромана с эпиграфами", но у его заклятых врагов кишка тонка — имею в виду литературную,— чтобы сочинить нечто вровень с "Романом с эпиграфами". Им ничего не остается, кроме инсинуаций, увы на слабоумном уровне". Да, человек — это стиль...
Впрочем, не удержусь от соблазна поведать читателю некую виртуальную интригу, связанную с одним из второстепенных персонажей соловьевской книги, написанной более чем четверть века назад. Смысл этой интриги связан с недавней волной разоблачений "русского фашизма" в официальных и либеральных российских СМИ. Взрывы однотипных плакатов с антисемитскими лозунгами, подоспевшие весьма кстати к принятию "закона об экстремизме", живо напомнили схожую ситуацию конца 80-х годов, когда в качестве пугала для советских евреев выступали боевики организации "Память". От имени этих боевиков в адрес видных деятелей советской культуры, в основном будущих "демократов", поступали письменные угрозы. Разумеется, реакция была максимально острой: "Как стало такое возможно в стране, конституция которой категорически запрещает пропаганду национальной розни?"— этот вопрос со страниц популярной газеты "Московские новости" задавал в №32 1988 г. ленинградский писатель Валерий Воскобойников, сразу же занесенный "Памятью" в "черные списки". "Спустя некоторое время после публикации в "Московских новостях" в редакцию позвонил Валерий Воскобойников и сообщил: — Приблизительно с 13 августа начались ночные звонки по моему домашнему телефону. Чаще звонили между 11 вечера и часом ночи, иногда позже. Звонящие называли себя "патриотами", высказывали различные угрозы, оскорбления, порой звучала нецензурная брань. Одни обещали учинить над "такими, как я, народную расправу", другие рекомендовали мне не забывать о своих детях".
Эти вопиющие по советским временам инциденты, разумеется, были расследованы, результатом чего стало пресловутое "дело Норинского" — активиста одной из сионистских организаций, который от имени боевиков "Памяти" рассылал письменные угрозы, в частности, главному редактору журнала "Знамя" Григорию Бакланову, академику Дмитрию Лихачеву и многим другим "непатриотам". Норинского судили, а вот тех, кто беспокоил по августовским ночам 1988 года ленинградского писателя Валерия Воскобойникова, найти, кажется, не удалось.
А вот Владимир Соловьев в своей притче о трех евреях образца 1975 года почему-то назвал Валерия Михайловича Воскобойникова, члена Союза писателей, партийного, заведующего отделом прозы журнала "Костер", "стукачом и провокатором", и не просто назвал, а посвятил его похождениям увесистый кусок своей прозы. "Хочется мне, чтобы литературная эта гнида получила нагоняй от своих хозяев, хочется, чтобы они, выжав его как лимон, выбросили за ненадобностью" (с.134) — и это еще не самые "добрые" слова в адрес В.Воскобойникова. Соловьеву, конечно, можно не верить, даже нужно не верить, однако если допустить, что, "к сожалению, всё правда" (С.Довлатов), то получится совсем уж апокалиптическая картина: одной рукой всемогущая "контора" поддерживает деятельность "Памяти", а другой рукой — задействует свою агентуру в среде творческой интеллигенции для противостояния подобному "русскому фашизму". Что в это время творится у нее в голове — Бог весть, но дело тогда, получается, всё-таки не только и не столько в "предателе Горбачеве". Лучше "лжецу и негодяю" (А.Кушнер) Соловьеву не верить вообще, и книгу его не читать...
