Сезанн: В сущности, если у тебя есть характер, значит есть и талант. Я не говорю, что характера достаточно, что достаточно быть славным малым, чтобы хорошо рисовать. Это было бы слишком просто. Но я не думаю, что гениальность – удел негодяя.
Гаске: Вагнер?
Сезанн: Я не музыкант. И давай уж тогда проясним: негодяй – тот, кто не обладает дьявольским темпераментом, но все же умудрился кем-то стать с этим своим темпераментом. ‹…› Главное, не пачкать руки, вот что я имею в виду. Все художники, черт побери, так или иначе всегда малость сходят с рельс, кто больше, кто меньше. Есть такие, кто ради успеха… да, но я считаю, это как раз те, кто обделен талантом. В искусстве надо быть неподкупным, а чтобы быть неподкупным в искусстве, надо приучиться быть неподкупным и в жизни. Помнишь, Гаске, у старика Буало? «Испорченность души всегда видна меж строк». Короче: одни умеют делать дело, другие умеют делать вид. Когда ты знаешь, что делаешь, нет необходимости себя выпячивать. Всегда видно, кто чего стоит{70}.
На склоне лет он иногда просил Мари Гаске, превосходную пианистку, поиграть для него – преимущественно подборку из «Вольного стрелка» (1821) или «Оберона» (1826) Вебера – и почти всегда засыпал. Тактичная пианистка, чтобы вывести его из дремоты, приспособилась играть последние аккорды fortissimo, тем самым избавляя слушателя от неловкости{71}. Звуки фортепьяно возвращали его во времена юности. «Все как в пятьдесят седьмом! – восклицал он. – Я снова молод. Ох уж эта богемная жизнь!»{72}
Некоторые из друзей Сезанна считали, что у него нет слуха, а его агент по продаже картин говаривал, что он любит только шарманку, но, очевидно, музыкальные интересы художника были куда шире. Обедая в гостях у Сезанна в последние годы, молодой писатель Луи Оранш с удивлением обнаружил, что Сезанн знает наизусть песенки из разных опер: «Белой дамы» Буальдьё, «Луга писцов» Герольда, «Роберта-Дьявола» Мейербера. Они на пару распевали их за десертом с бутылочкой доброго медока, приводя в замешательство экономку Сезанна{73}.
Для него был важен элемент веселья. Ему нравилась опера-буфф – она уносила его воспоминания к дурашливому хору школьных лет, с нежным тенором Байлем и басом Буайе, когда они во всю глотку горланили стихи. Еще был школьный духовой оркестр: их одноклассник Маргри – первый корнет, Сезанн – второй, Золя – кларнет. Разряженные, они должны были шествовать через весь город следом за святыми, дарующими дождь, и Девой Марией, исцеляющей от холеры. Как только друзьям удавалось улизнуть, они отправлялись исполнять серенаду миленькой девчушке, чьей радостью и гордостью был зеленый попугай. Ни у девчушки, ни у попугая производимая ими какофония успеха не имела. «Мы исполняли серенады девчонкам нашего квартала, – вспоминал Сезанн. – Я играл на корнете, а более музыкальный Золя – на кларнете. Такое вытворяли! Но нам было… по пятнадцать лет. А в этом возрасте нам казалось, мы можем не то что выпить море, а проглотить весь мир!»{74}
Время в коллеже Бурбон было занято не только потасовками, дурачествами и рифмульками. Сезанн был прилежным учеником и заслужил немало наград. На торжественной церемонии в конце первого года обучения (в четырнадцать лет) он получил первый приз за успехи по арифметике, удостоился похвальной грамоты за первое место по переводу с латыни и за второе – по истории, географии и чистописанию. В том же духе протекли и следующие годы. В пятом классе он занял второе место по общей успеваемости (после Байля), получил первый приз за перевод с латыни, второй – с древнегреческого; похвальные грамоты за первое место по рисованию, за второе – по истории и арифметике, за третье – по религиозному воспитанию. В четвертом классе – вторые призы по арифметике, геометрии и переводу с древнегреческого; почетные грамоты за первое место по успеваемости и за второе – по общей грамматике. В третьем классе – первые призы по успеваемости, по переводу с древнегреческого, по геометрии и физике, второй приз за сочинение на французском; похвальные грамоты за второе место на экзамене по древнегреческому и стихам на латыни, за третье – на экзамене по латыни. Во втором классе – первые призы за успеваемость, за перевод с древнегреческого, за успехи по химии и космографии, второй приз – по истории и географии; похвальные грамоты за первое место по переводу с латыни, за второе – по сочинению на латыни и за третье – по древнегреческому. В выпускном классе, в 1858 году, он получил похвальные грамоты за первое место по успеваемости и по разговорной латыни{75}.
Внушительный список, но награды за успехи в живописи или рисовании в нем не числятся. Все лавры по рисованию достались Золя, который также преуспел в Законе Божием и игре на духовых инструментах, даром что и к тому и к другому был глух как пробка. Писака Сезанн и мазила Золя – такой вот курьезный перевертыш, или двоякость, подкрепленная интуитивной уверенностью Золя в том, что из Сезанна мог бы выйти гораздо лучший писатель, чем он сам: мощнее пульсация, правдивее чувство. Золя, со своей стороны, испытывал некоторое чувство неполноценности, очевидно рано осознанное и надолго засевшее внутри. По окончании школы он мечтал написать нечто вроде «прелюдии» к трактату Жюля Мишле «Любовь» (1858). «Если я сочту эту вещь достойной публикации, – писал он Сезанну, – то посвящу ее тебе, который, при желании ее написать, наверняка сделал бы это лучше, тебе, в чьей груди бьется более юное и страстное сердце, чем в моей»{76}.
Взаимоотношения Сезанна с Золя были главным стержнем эмоциональной жизни писателя, образно говоря, с колыбели до могилы. Это был один из самых продуктивных творческих союзов – столь же интимный, болезненный, нерушимый, волнующий и столь же непостижимый, как любой творческий союз в анналах модернизма. Нам неизвестна подлинная степень родства душ. Эти отношения со временем эволюционировали, как и их внутренний механизм, их modus operandi; их подлинное значение полностью еще не раскрыто; их протяженность во времени, вопреки всему, – загадка. В основе была неискоренимая tendresse – нежность. Эти двое мужчин любили друг друга… так и хочется сказать, как братья. И продолжали любить вопреки всему, что между ними происходило, – даже после выхода «Творчества» (1886), романа о несостоявшемся художнике, имеющем подозрительное сходство с Полем Сезанном, романа, который, как считается, стал причиной фатального разрыва. Их чувство друг к другу крепло в общих переживаниях, в самораскрытии, в общей судьбе, когда, повзрослев, они наперекор обстоятельствам стали художниками-творцами, вооруженными инструментами своего ремесла – пером и мастихином – и защищенными броней темперамента. Сезанн охарактеризовал стиль своих юношеских творений как couillarde – «дребедень», «белиберда», тогда как сборник первых критических сочинений Золя получил название «Mes Haines» («Что мне ненавистно»).
Отношения их выковывались в превратностях судьбы, в школе ее тяжелых ударов и строились на глубинной общности, на чувстве социальной и культурной неприкаянности, граничившем с положением изгоя. По характеру они были как два полюса, отмечал впоследствии Золя, но каждый лелеял своенравное чувство непохожести на других, оторванности от стада, страстное желание приблизиться к самому себе, стать, как писал Ницше, тем, кто ты есть, – кем-то отдельным, неподдельным, самобытным. «Так или иначе я тоже должен найти какой-то способ создавать вещи… реальные вещи, происходящие из ремесла, – рвал себе душу Рильке в аналогичный кризисный момент. – Так или иначе я тоже должен отыскать тот мельчайший простейший элемент, клетку лично моего искусства, внятные нематериальные средства для выражения всего»{77}. Чем это чревато, ни Сезанн, ни Золя не имели ни малейшего представления.
Путеводную нить им, пожалуй, мог дать титан Флобер. Золя знал Флобера лично. Сезанн был очарован его романом «Искушение святого Антония» (1874), впервые опубликованным в нескольких номерах журнала «Артист» (1856–1857), который читала его матушка. Роман моментально удостоился похвалы его кумира Бодлера. На сюжет романа Сезанн в семидесятые годы выполнил несколько картин и рисунков. Возможно, он отождествлял себя с Антонием. Он чувствовал в писателе родственную душу. Моне впоследствии назовет Сезанна «Флобером в живописи, немного неуклюжим, упрямым, непреклонным… не чуждым проб и ошибок гения, упорно пытавшегося уловить что-то свое»{78}.
«Во всем есть нечто неизведанное, – объяснял Флобер молодому Мопассану, – ведь мы приучили свои глаза видеть в предмете, на который мы смотрим, лишь то, что в нашей памяти ассоциируется с представлением, сложившимся о нем у людей до нас. Даже в самом малом имеется что-то непознанное. И мы должны это найти». Прекрасное напутствие начинающему художнику! Флобер брал скорее проницательностью, нежели интуицией, как выразился Мопассан{79}. Вывод читался между строк: требуется прилежание, усердие и банальный упорный труд. Одно из ранних сезанновских писем Золя начинается с покаяния и шутливо-классического наставления: «Трудись, mon cher, nam labor improbus omnia vincit (ибо усердие и труд все перетрут)», но сам он проникся этим призывом лишь спустя годы, следуя примеру Писсарро{80}. Склонный всегда брать быка за рога Золя, напротив, довольно рано пришел к пониманию того, что искусство сопряжено с тяжким трудом. Еще в юности он втолковывал Сезанну, что «в художнике два человека: поэт и ремесленник. Поэтом рождаешься, мастером становишься»{81}. Последнюю фразу в «Творчестве» произносит сам Золя-персонаж. Он только что похоронил своего лучшего друга и охвачен горем, но время идет – уже одиннадцать утра: «Все, за работу!»
