(см. иллюстрацию 7) [308]. Прямо посередине зала можно было увидеть миниатюрный нефтяной насос, а во всех расположенных вокруг выставочных витринах были представлены экспонаты из недр: образцы добываемой в регионе нефти, секции буровых труб, а также карта стратиграфии местных нефтяных залежей, изображенных в разрезе. Несмотря на то что нигде на экспозиции не говорилось о трудовых династиях – этот термин чаще использовался на сельских, менее профессиональных выставках и экспозициях, – история участия Кунгура в региональной нефтяной промышленности была внятно изложена в фотографиях, картах и текстах, сопровождающих экспонаты.
От посещения этого музея должно было оставаться впечатление господствующей роли компании «ЛУКОЙЛ-Пермь» на новейшем этапе истории – последнем в ряду эпох, представленных в следующих друг за другом залах и выставочных витринах, от древних артефактов и до наших дней. Подобно фестивалям и другим программам, привлекавшим гостей в нефтедобывающие районы Пермского края, музей должен был представлять компанию «ЛУКОЙЛ-Пермь» главным региональным специалистом по геологическим, историческим и культурным недрам – во всем, от их добычи до потребления. Эта ассоциативная связь между глубоко залегающей нефтью и глубинами культурными явилась плодом особых исторических обстоятельств, одним из результатов целого ряда корпоративных инициатив, направленных на установление связей между нефтяными залежами, выкачиваемыми компанией «ЛУКОЙЛ-Пермь» – корпорацией, зарегистрированной в 1996 году, – со всей той исторической глубиной и аутентичностью, которую «культура» в контексте праздничных мероприятий и музейных экспозиций могла предоставить. Подобные инициативы и связанные с ними публикации позволили мне ознакомиться со множеством историй о региональной нефтяной промышленности, поспособствовавших моей реконструкции социалистического нефтяного комплекса в главе первой.
Исправляя знаки: корпоратизация постсоветской символики
На рубеже XIX–XX веков компания «Standard Oil» открыла мемориал, посвященный Эдвину Дрейку, в 1859 году пробурившему на северо-западе Пенсильвании первую нефтяную скважину, с которой начался первый нефтяной бум в США. Сердцем мемориала стала бронзовая скульптура «Копатель»: сидящий на корточках мускулистый человек, выполненный в подчеркнуто классическом стиле, с занесенным высоко над головой молотом, готовится вбить металлический костыль в выступ скалы. Искусствовед Росс Барретт [Barrett 2012] считает, что с «Копателя» берет начало та стратегия репрезентации, которую он называет «петропримитивизмом» и с помощью которой американская нефтяная промышленность стремилась связать себя с отдаленным историческим прошлым и с общими культурными дискурсами о вечной борьбе между человеком и природой. Мемориал Дрейка, продолжает Барретт, был частью реакции компании «Standard Oil» на критику, направленную против нее в конце XIX века из-за разрушения окружающей среды в нефтедобывающих округах Пенсильвании, циклов резких подъемов и спадов местной экономики, а также наметившейся монополии компании. Мемориал, как и многие другие подобные проекты того времени и последующих лет, был «стилизован под старину», для того чтобы «перекодировать культурный образ нефтяной промышленности», привлекая внимание зрителей к гораздо более отдаленным геологическим и историческим отрезкам времени и представляя добычу нефти в героическом ключе, как благодеяние для общества [Barrett 2012: 397, 412]. (Барретт отмечает, что экспозиция на Всемирной выставке в Чикаго в 1933–1934 годах, спонсором которой выступала компания «Sinclair Oil», демонстрировала аниматронных динозавров – эту же стратегию репрезентации задействует и «Пермский период» – корпоративная история компании «ЛУКОЙЛ-Пермь».)
Если тот петропримитивизм, что был представлен в спонсируемых компанией «ЛУКОЙЛ-Пермь» культурных проектах, имел некоторые аналоги в северо-западной Пенсильвании конца XIX века, то в разговорах о недрах, которые велись в России в 1990-х и начале 2000-х годов повсюду, можно обнаружить его более близкие структурные элементы. Действительно, вещи из глубины и глубинность вообще, если смотреть шире, играли ключевую роль в постсоциалистической жизни еще до появления «ЛУКОЙЛ-Пермь», во времена, когда большинство людей вовсе не думало о празднествах и новых музейных экспозициях. Бывшие работники совхоза, с которыми я был знаком, часто шутили о своем желании выкопать и использовать нечто, что их прадеды и прабабки предпочли закопать, лишь бы не отдавать в коллективную собственность в период конца 1920-х и начала 1930-х годов. Вскоре после краха социалистического строя из-под земли «восстала» масса «мертвецов» – в прямом и переносном смыслах, – чтобы включиться в борьбу за историю, землю и политическую власть на всех уровнях [Verdery 1999]. В их число входили захороненные предметы культа, включая рукописи и клады, которые позволили, по выражению Ани Бернштейн, «углубить историю» [Bernstein 2013: 96–98] посредством возрождения бурятского буддизма. В те же годы, сталкиваясь с новыми возможностями использования денег и новыми видами товаров, многие россияне терзались вопросами о внешней стороне и глубинной сущности вещей, черпая в этом различии обильную пищу для размышлений, помогающую постичь различные социальные и культурные преобразования и разобраться в них [Lemon 1998]. Глубина также играет заметную роль в широко известной книге Дэйла Песмена о русской душе, которая описывается там очень выразительно [Pesmen 2000]. В разговорах о душе ссылки на глубину всегда были тесно связаны с широко распространенными стереотипными суждениями о русском национальном характере и самобытности: чем глубже душа, тем ее обладатель более настоящий, более истинный, более русский [309].
В современную эпоху «культуру» зачастую рассматривают как объект, обладающий таким качеством, как глубина [310], и в советском проекте, как и на следующем за ним этапе истории, такое отношение к культуре обрело определенные формы. Как выразился Брюс Грант в своем исследовании нивхов, одного из малочисленных народов Сахалина, культура в Советском Союзе была «чем-то, что требовалось добывать, изобретать, строить и перестраивать» [Grant 1995: xi]. По прошествии столетия таких проектов, в ходе которых обвинения культуры нивхов в несоответствии принципам социализма сменялись ее представлением социализмом образцовым, а их культура называлась то далеким прошлым, то светлым будущим, сами нивхи, с которыми общался Грант, были убеждены, что они живут среди руин – раздробленные, бесславные, бессмысленные крохи разодушевленной и выброшенной культуры. Почти то же можно сказать и о состоянии культуры в Пермском крае в 1990-е годы. Параллель между глубоко залегающей нефтью и глубоко укоренившейся культурой Пермского края сложилась в 2000-е годы из «кирпичиков», или руин, существовавших в первом десятилетии постсоветского периода. Но капиталистической корпорации пришлось много работать, чтобы в ходе своего ответа на критику создать условия, позволившие моей знакомой отреагировать на известие, что я только что приехал с одной из выставок народных промыслов компании «ЛУКОЙЛ-Пермь», таким комментарием: «Конечно же, там, где есть народные промыслы, есть “ЛУКОЙЛ”». Ее улыбка, так же как и легкая неуклюжесть лозунга «Лысьва – месторождение культуры», указывала, что эта связь совсем недавно была слеплена на скорую руку [311].
Авторство этой параллели можно с достаточной уверенностью отнести к отделу по связям с общественностью компании «ЛУКОЙЛ-Пермь». Вспомним, что в 2001–2002 годах А. Р. Кузяев привлек сохранивших обширные связи бывших
