Когда обнаруживаешь, что иной иностранец, вообразивший, что своим посещением он оказывает нам честь превеликую, кладет ноги на стол, чувствуя себя этаким сверхчеловеком и позволяя в гостях то, что он никогда бы не позволил дома, думаешь о том, что пора, давно пора взять за шиворот и тряхнуть как следует — не его, ибо что с него взять, — а иных деятелей, забывающих о том, что великий интернационалист Ленин именовал национальной гордостью великоросса.
Да, мы гостеприимны! Но гостеприимство наше не имеет ничего общего с угодливостью и заискиванием перед кем бы то ни было. Нетерпимо каким-то унылым чинушей и заскорузлым бюрократом установленное правило, предоставляющее какие-либо преимущества заезжим гостям перед гражданами собственной страны, пускай и в пустяках: в гостиничной броне или порядке выдачи театральных билетов. Ибо там, где идет дело о национальной гордости советского гражданина, нет и не может быть пустяков!
Национальная гордость великоросса — это не пустая спесь, не провинциальная ограниченность — оборотная сторона комплекса неполноценности, не попытка напялить лапти поверх современных штиблет, не воздыхания иных мужиковствующих графоманов о вечернем и ином звоне. Ленинское понимание гордости этой как небо от земли далеко от узколобого реакционного славянофильства, по которому вдруг загрустили иные критики, запевшие с чужого и чуждого нам голоса. Знают ли они, чего хотят? Скорее всего, нет. А если знают, то тем хуже, ибо некоторые из писаний таких, выдаваемых за истинно национальное, выглядят скорее как перевод с американского.
Наша советская национальная гордость — чувство светлое, не ограничивающее для нас мир околицей, но вмещающее огромное понятие — Родина! Социалистическая Родина!
Одним словом, самоуважение, национальная гордость — это хорошо. Однако когда гордость эта оборачивается спесью, националистическим чванством, это перестает быть чертой хорошей, переходя в свою противоположность. Между тем у американца национальное самоуважение сплошь и рядом гипертрофировано до размеров уродливых, превращаясь в высокомерие и пренебрежение к другим странам и народам. Но отсюда ведь недалеко и до концепции сверхчеловеков, а к чему это приводит, мир помнит достаточно хорошо. В недавние времена он слишком дорого заплатил за то, что одному народу вбили в голову это самое суперменство, мысль о том, что он избранная раса, которой все позволено. Самоуважение — благо лишь до тех пор, пока оно не перерастает в неуважение к другим, в фанфаронское чванство и мещанское самолюбование.
Или взять такое специфичное, особенно присущее американскому национальному характеру качество, как чувство независимости, умение постоять за себя. Качество это вырабатывалось на протяжении многих поколений. Оказавшийся на американской земле колонист уходил в глубь страны, обосновывался там, вырубал леса, вспахивал целину, пускал корни. На сотни миль вокруг не было никого, кому бы он мог пожаловаться на несправедливость и утеснения со стороны соседей или нежелательных пришельцев.
Шерифы, суды — все это было далеко, и поселенец привыкал полагаться на самого себя, на собственные кулаки, на кольт у бедра, с которым он не расставался ни днем, ни ночью и который заменял ему и параграфы закона, и судейский вердикт. Многозарядный кольт считался в Америке в период колонизации таким же предметом первой необходимости, как топор и лопата. И те, кто сейчас недоумевает по поводу широкого распространения в сегодняшней Америке личного оружия — что в нынешних условиях и неприемлемо и опасно, — не должны забывать корней этой традиции, делающей проблему изъятия оружия у миллионов граждан не такой простой, как это могло бы показаться на первый взгляд.
Вот тут мы и касаемся еще одной оборотной стороны медали.
Больной проблемой сегодняшней Америки является преступность, принявший несусветные масштабы культ насилия. Вакханалия преступлений захлестнула Америку. Буржуазные политики, социологи, юристы написали сотни книг, пытаясь объяснить это явление. Одним из модных их объяснений является ссылка на телевидение — дескать, смакование культа насилия, типичное для американского телевидения, развращает молодежь, порождает преступность.
Действительно, показ всех возможных и невозможных форм насилия — один из главных китов, на которых стоит телевидение Соединенных Штатов. Свидетельствую: проведя многие и многие часы перед телевизором в Америке, я не могу припомнить хотя бы десятка минут, когда по одному из каналов голубого экрана не лилась бы кровь. И тем не менее я бы не стал искать столь простого решения такой сложной проблемы.
Доводилось мне сиживать у телевизора и в Англии, и во Франции, и в Японии. И там по части насилия дело обстоит далеко не благополучно — сказывается американское влияние. И в этих странах проблема растущей преступности не принадлежит к числу третьестепенных. Но ведь это же факт, что ни в Англии, ни во Франции она, проблема эта, не приобрела характера общенационального бедствия, как это имеет место в Америке. Не правильнее было бы сделать из этого вывод, что телеужасы все-таки не первопричина, а скорее следствие. Не правильнее ли было бы предположить, что корни разгула преступности в Соединенных Штатах значительно более глубоки и отнюдь не исчерпываются телевизионными программами, дурно влияющими на молодежь.
Прежде всего причины эти политические и социальные. Не последнее место занимает среди них и нечто свойственное американскому национальному характеру. Если хотите, то нынешняя вакханалия насилия — это в какой-то степени плата за кольт, доведенная до уродливых форм, до своей крайности, передающаяся из поколения в поколение привычка решать проблемы, не обращаясь к закону, а в порядке, так сказать, самодеятельности, при помощи кулака. Доведенное до абсурда стремление полагаться на самого себя, на свое понятие о справедливом и несправедливом обернулось крайним индивидуализмом, пренебрежением к законности, к личности других, интересам общества.
Самое, пожалуй, американское, что есть в Америке, — это дорога, а американец больше всего американец, когда, оседлав двухсотсильный бензиновый экипаж, несется очертя голову по этой дороге. Ей-богу, я узнал об американском национальном характере, путешествуя по этим дорогам, значительно больше, нежели прочтя сотни книг или беседуя в тихих гостиных и деловых кабинетах с вполне респектабельными джентльменами — политиками и журналистами, бизнесменами и общественными деятелями.
Сдержанные и лощеные в гостиных и кабинетах, они мало чем отличаются, скажем, от англичанина или шведа. Но стоит вам увидеть того же самого джентльмена не за столом своей деловой конторы, а за рулем машины на одной из американских автострад, и перед вами совершенно иной человек.
Оказавшись на узеньких улочках Лондона, в первый момент я не мог взять в толк, каким образом они, приспособленные к медлительным экипажам прошлого века, могут ныне служить своему назначению. Почему ярко выраженный склероз городских улиц не привел еще Лондон и Брюссель к смерти от удушья? Понаблюдав, я решил, что открыл этот секрет. Не удивляйтесь, но мне кажется, что дело здесь... в вежливости.
Никакие правила уличного движения, никакие светофоры и регулировщики не могли бы сделать то, что делает врожденная вежливость англичанина, который, даже опаздывая куда-либо, любезно пропустит машину, пересекающую ему дорогу; визжа тормозами, остановится у пешеходной дорожки. Вежливость такая — высшая форма самоуважения. Желание считаться с интересами другого предполагает в этом другом такое же желание посчитаться с твоими интересами. А это, что ни говорите, существенно облегчает жизнь и сосуществование человеков.
Иное дело американец на дороге. Этот никогда не уступит. Наоборот, попытку обогнать, объехать его он воспринимает чуть ли не как личное оскорбление. Забавно, а подчас и неприятно наблюдать, как вполне респектабельный отец семейства или благообразная старушенция, сидящие за рулем своего автомобиля, буквально выходят из себя, обнаружив, что вы намереваетесь их обойти. Нигде в Америке мне не доводилось наблюдать так легко и по пустякам теряющих равновесие и выходящих из себя, злобно бранящихся по поводу и без повода людей, как на автострадах.
Заметил, правда, я и другое. Если автомобильный наездник на американской дороге обнаруживает, что его оставляет позади автомобиль более высокого класса, более дорогой и мощный, он как-то легко мирится с этим. И дело, по-моему, здесь не только в трезвом расчете, — дескать, более мощный мотор — это объективный факт, против которого не попрешь, как ни нажимай педаль газа, но и в присущем американцам уважении к силе: слабых он не ставит ни во что. На равных себе смотрит ревниво, ни в чем не уступая. Но силу уважает, с силой не спорит, перед силой склоняется. Американцы в массе своей не лирики, они не сентиментальны. Призывами, уговорами, улыбками их не возьмешь. Уважая силу, они обнаруживают склонность считаться с силой других, особенно тех, кто сильнее их. Но не дай бог оказаться слабее. На великодушие, милосердие, снисхождение к чужой слабости тут рассчитывать не приходится.
