у нас нет классовой или кастовой системы, нет гетто, нет расы господ, за исключением всего, что касается негров?»
Аналогичным образом американские профсоюзы вместе с их правами и льготами для их членов выставлялись напоказ в качестве противопоставления контролируемым государством профсоюзам и низкому уровню жизни в странах советского блока. Американские социальные блага, от пенсий по старости в рамках национальной программы социального обеспечения до значительных масштабов поступления в университеты, обосновывались политическими сторонниками этих мер в сопоставлении с теми же благами, предоставляемыми социалистическими правительствами, а программы борьбы с бедностью рассматривались в качестве способа ликвидировать ещё один источник советской антиамериканской пропаганды.
Крах Советского Союза устранил необходимость преподносить эгалитарную или социально прогрессивную американскую реальность — или по меньшей мере соответствующий образ — остальному миру. Прекращение идеологической конкуренции в мировом масштабе позволило Маргарет Тэтчер заявить, что «альтернативы нет». Однако непонятно, каким образом этот идеологический сдвиг повлиял на публичную политику в Соединённых Штатах. Прекращение принятия нового социального законодательства и разворот от перераспределения богатства и доходов, а также сокращения бедности, начавшихся вместе с Новым курсом, можно, как уже отмечалось, отнести к началу 1970-х годов, то есть это произошло за два десятилетия до краха Советского Союза. Хотя после 1989 года идеологический отказ от социального законодательства и эгалитаризма усилился и встречал очень незначительное сопротивление, элиты совершенствовали свои способности по институционализации политики, которая преследовала эти цели, и раньше, даже несмотря на наличие идеологической альтернативы.
Крах коммунизма мало что значил для идеологических дискуссий в США, поскольку, несмотря на параноидальные страхи на правом фланге, которые продолжались на протяжении всего XX века от А. Митчелла Палмера до Джозефа Маккарти и далее к Роберту Уэлчу и Филлис Шлэфли, [623] американские идеологические аргументы как левых, так и правых почти исключительно проистекали из культурных традиций страны и едва ли вообще имели какое-то отношение к идеям и акторам в остальной части света. Падение Советского Союза оказало лишь косвенное воздействие на внутренние дискуссии в США. Внутреннюю или внешнюю американскую политику больше не требовалось ограничивать исходя из опасения, что предрассудки и неравенство в самих США или хищнический капитализм за их пределами сделают Соединённые Штаты менее привлекательными в сравнении с некой державой-конкурентом. В этих условиях американской идеологической гегемонии элиты, определявшие внешнюю политику, могли прекратить поддержку либеральной социально-экономической политики, что они и делали.
Главным же последствием конца коммунизма стало то, что это позволило американскому правительству и корпорациям продавливать рыночный фундаментализм в международных организациях и странах третьего мира, чьи власти больше не могли играть на противоречиях между двумя великими державами. Способность Соединённых Штатов навязывать «вашингтонский консенсус» реструктурировала как сами США, так и глобальный капитализм. Это вело к особым способам реорганизации американских элит, которые будут рассмотрены ниже в этой главе и в главе 8, а также способствовало усилиям этих элит по блокированию социального законодательства страны при одновременном продвижении новых мер, благодаря которым происходило перераспределение богатства и могущества в их пользу.
Вызов слева
Ч. Райт Миллс в своей книге «Властвующая элита» выявил основы гегемонии элиты, а в последующих работах — источники вызовов владычеству элиты. Как утверждал Миллс, спокойствие 1950-х и начала 1960-х годов было куплено благодаря тому, что большинство американцев не подпускались к тем местам, где принимались актуальные решения о распределении ресурсов и формулировании политики. Миллс установил, что лишь высшие функционеры крупных корпораций, федеральных ведомств и вооружённых сил (все они на тот момент были мужчинами) обладали подлинными полномочиями по формулированию внутренней и внешней политики и осуществлению инвестиций, которые предопределяли будущее экономики страны. Представители этих элит, с точки зрения Миллса, имели два преимущества над всеми прочими американцами. Во-первых, у возглавляемых ими организаций было гораздо больше ресурсов, включая технические компетенции, чем у любых других государственных или частных структур. Во-вторых, указанные элиты использовали личные и организационные связи для гармонизации своих интересов, что позволяло им приходить к решениям без необходимости представлять эти решения на общественное рассмотрение или одобрение.
Могущество и консенсус элит, утверждал Миллс, могли продолжать свое существование лишь благодаря тому, что после завершения Нового курса произошёл распад «добровольных ассоциаций, партий и профсоюзов… рабочего класса», выступавших деятельными субъектами (agents) исторических изменений. Тем не менее в 1960 году, всего через четыре года после того, как Миллс во «Властвующей элите» анализировал деградацию американской общественности до апатичной и демобилизованной массы, он провозгласил появление «во всём мире» «молодой интеллигенции. Даже на нашем славном Юге это негры и белые студенты — но тут давайте помолчим: это в самом деле предосудительно». [624] Миллс умер два года спустя, в 1962 году (когда Кеннеди произносил свои речи о конце идеологии), и не смог оценить эффективности тех мобилизаций, первые признаки которых он установил.
Последующие авторы [625] приветствовали появление ряда «новых социальных движений» и утверждали, что афроамериканцы, женщины, геи, иммигранты, студенты, борцы за окружающую среду и прочие смогут прийти на смену рабочему классу в качестве тех, кто бросит действенный вызов избранным должностным лицам. (О способности новых социальных движений бросить вызов капиталистам и прочим частным интересам эти авторы говорят гораздо скромнее — если вообще об этом упоминают.) Эти движения добились примечательных успехов в области прав личности, поскольку граждане, определявшие свою идентичность с точки зрения расы, гендера и сексуальной ориентации, достигли подлинного прогресса в гражданских правах, приближаясь к формальному равноправию.
Эти результаты были преимущественно обусловлены массовой мобилизацией в сочетании с судебными исками.
Но способность перечисленных движений выдвигать материальные требования к экономическим элитам или властям любого уровня была куда более ограниченной — в этих сферах удавалось добиваться лишь кратковременных успехов. Движение за гражданские права 1960-х годов пользовалось поддержкой трудовых профсоюзов (хотя, как отмечалось выше, в гораздо меньшей степени это относилось к их рядовым членам) и стало участвовать в избирательных кампаниях, обеспечивая ключевую политическую поддержку для программ борьбы с бедностью периода Великого общества. Правда, почти все соответствующие законы вступили в силу в ходе лишь одного двухлетнего периода 89-го созыва Конгресса в 1965–1966 годах, после чего в Соединённых Штатах практически не принималось нового социального законодательства, даже несмотря на то, что отдельные группы меньшинств и женщины получили расширенные юридические права.
Особняком стоит природоохранное движение как единственная прогрессивная сила, оказавшаяся способной проводить в жизнь принципиальные законопроекты после периода Великого общества. Впрочем,
