– Однажды уже было сформулировано: дескать, я такой же нарушитель конвенций, как Паниковский в «Золотом телёнке». Но я конвенций ни с кем не подписывал, тем паче – с Чуприниным. И более того, как раз считаю всех моих оппонентов теми самыми детьми лейтенанта Шмидта. Иными словами – литературными аферистами. Это касается в значительной степени всего нашего литературного истеблишмента. В том числе – моего поколения и нескольких последующих. Я видел, как они складывались, наблюдал, на что люди идут. Тот же Чупринин и его зам Наталья Иванова. Вся их работа в журнале «Знамя» построена на том, чтобы они почаще ездили за рубеж на халяву. Ну и получали гранты и всякое такое. Страдает от этого дело или нет? Скажем, на уровне 1997–2003 годов я выделял журнал «Знамя» как бесспорно лучший. Но в 2003–2006 годах, по моим представлениям, лучшим стал «Новый мир». Потом его главный редактор Андрей Василевский сошёл с ума – вообразил себя поэтом и сдал журнал одесской поэтической школе…
– Вас ещё именуют «литературным двойником Невзорова, Руцкого и Коржакова». Сравнивают со щукой, запущенной в озеро, чтобы карась не дремал, с волком-одиночкой и неизменно называют «мастером презрительных суждений». Неужели вам нравится устрашать?
– Все эти определения и сравнения были почерпнуты из прессы. В частности, как раз Коржаковым меня называл тот же Чупринин. А с Невзоровым меня сравнивали довольно часто, потому что считается, что его «600 секунд» – это 600 секунд ненависти. И у меня, мол, то же самое. Руцкого я поддерживал в его противостоянии с Ельциным в октябре 1993 года. В ту пору у меня была опубликована серия статей в «Независимой газете» против Ельцина и всей подстрекающей его интеллигенции. Одна из них называлась «С кем вы, мастера халтуры?». Поэтому меня и ассоциировали с Руцким.
– Но вам, видимо, нравится быть притчей во языцех? Или это некое ваше альтер эго – второе «я»?
– Господи! Всякому нравится, чтоб его любили, гладили и чесали… Что касается меня, то тут так: когда ты действуешь в одиночку, ты должен внушать определённые чувства. Скажем, я прекрасно понимаю, что против меня в литературном мире выступает сильный человек или группа влиятельных людей, и если я немедленно не дам им сдачи, и даже сдачи с превышением, то все решат, что Акела промахнулся, и тут на меня кинутся всякие мелкие шавки.
– То есть это вариант такого боксёрского поединка?..
– Скорее, это такой ковбойский проход по чужому враждебному городу, когда тебе требуется выхватить пистолет первым…
– В «Двойном дне» вы обмолвились, что познакомились с человеком, «пожалуй, ещё более отвратительным, чем я сам». Хотя любой человек с годами всё-таки имеет свойство меняться. С вами нечто подобное не происходит?
– Я со многими людьми дружу буквально со школьной скамьи. И вот они мне говорят, что в 14–15 лет я был настолько же невыносим и агрессивен в бытовом поведении, насколько потом стал невыносим и агрессивен в поведении литературном. В быту-то я сейчас человек мягкий и контактный. А хочется ли мне вот этой самой респектабельности?.. Нет, не хочется. Потому что это – ложная респектабельность.
– Может быть, ваше ковбойское поведение – следствие того, что в мир литературы вы входили трудно? И когда-то, будучи заядлым шахматистом, пришли к формуле, что «мир шахмат был и остаётся несправедливым ничуть не в меньшей степени, чем тот же литературный»?
– В шахматах как раз гораздо больше справедливости.
– Однажды «подпольный московский гений» Влодов, волею обстоятельств прошедший через криминальный мир, сделал следующее заявление: «Всему порядочному я обязан воровскому миру. Всему отвратному и подлому – миру литераторов». Вы с этим утверждением согласны?
– На самом деле воровские понятия – это штука достаточно отвратительная, потому что на всех, кто не входит в тот мир, она не распространяется. А вот пацанские правила – дело другое. Я недавно писал о том, что Бродский старше меня на шесть лет, я на шесть лет старше Путина, а Путин на шесть лет старше Андрея Константинова, автора «Бандитского Петербурга» и многих других романов, руководителя АЖУР – Агентства журналистских расследований. И вот мы все четверо воспитывались по одним и тем же дворовым правилам послевоенного Ленинграда. Знали, чего можно, а чего нельзя. Пацанские правила, они очень важны. Это такой кодекс чести. А в воровских – там есть внутренние свои установки, но, повторяю, на остальной, некастовый мир они не действуют. Что касается мира литературы, о котором обмолвился Влодов, это не просто мир литературы, это любой интеллигентский мир…
– …В котором свои иерархии?
– Если речь о литературе, в советское время у нас их было три. Иерархия официальной литературы. Затем – иерархия не то что бы подполья, но второй литературной действительности. И было такое счастливое поле писателей, которых печатали, они пользовались всеми благами полуноменклатуры, но которые вместе с тем снискали уважение и любовь интеллигенции. Такие, как Василий Аксёнов и Юрий Трифонов. Иногда они уезжали в эмиграцию, чем дальше, тем больше, но вообще-то им неплохо жилось и здесь. И вдруг все эти иерархии рухнули. Писатели обнищали. В этот момент одной из форм спасения писателей у нас в стране стали литературные премии. На нашу землю пришёл Букер. С колоссальными деньгами. И эта премия перевернула наше сознание. Все стали мгновенно сочинять романы, потому что премия давалась только за русский роман. Люди брали рассказы, соединяли их какими-то сюжетными склейками и героями и всё это называли гордо: роман! Или: «А я написал маленький рассказ, но всё равно он такой глубокий, что можно сравнить с романом». И действительно: вторую букеровскую премию в России получил Владимир Маканин за небольшой текст «Стол, покрытый сукном и с графином посередине».
– И Букер коррумпировал литературную действительность?
– Да, вокруг Букера начали образовываться какие-то партии, стало понятно, что голоса можно купить. Если не за деньги, то – по бартеру. Можно лоббировать интересы одного писателя и искусственно гасить другого. Это произошло буквально в первый же год существования премии, когда председателем жюри была Алла Латынина, всеми уважаемая, но с одним недостатком – она люто ненавидела Людмилу Петрушевскую. У Петрушевской в тот год шёл, собственно, её единственный роман «Время ночь», который, безусловно, заслуживал Букеровской премии и вообще был лучшим. Можно было дать в тот же год Букера роману Фридриха Горенштейна «Псалом». Горенштейн – великий писатель, но у нас, к сожалению, не очень хорошо известный, в основном в силу черт своего характера – он был очень малоконтактным человеком. Но, поскольку его тоже все ненавидели, Горенштейн не получил Букера. А получил некто Харитонов за роман… Вот уж и названия не помню. Потом все забыли, за какой роман ему присудили премию и что это за писатель.
– Вот вы сказали, что премии для многих писателей стали своего рода формой спасения…
– В 90- е годы – да.
– Не кажется ли вам, что сегодняшний литературный пейзаж напоминает эдакий «Парад планет»? Литературная жизнь превратилась в погоню за тем, кто вернее подглядит, в какой конфигурации выстроятся планеты, и больше нахватает падающих звёзд. Прилепин по вашему счёту уже «дважды Герой». Быков – тоже «дважды Герой», тем самым напросившийся на реплику в «Литгазете» под названием «Второй сон Дмитрия Львовича»…
– Да, я читал…
– А если взять глубинную Россию, её писателей и представить, как смотрит она на всё, происходящее в мире больших литературных премий, по преимуществу касающихся Москвы и Питера?.. Когда знаешь, что в провинции живут творцы не хуже – у них просто принципы другие! – те самые пацанские «не соваться», согласитесь, совсем в ином свете предстают те или иные лауреаты…
– Вы знаете, тут очень сложный момент: понять, до какой поры эти пацанские принципы действуют, когда ты получаешь зелёный виноград на тарелке? Могу привести конкретный пример, глубоко меня задевший. В Братске есть такой писатель Александр Кузьменков. Я прозу его не читал, хотя говорят, что она у него довольно неплохая. Так вот Кузьменков стал выступать с резкими, разгромными рецензиями буквально на всех: на Пелевина, на Крусанова… Камня на камне не оставлял, печатая свои громы и молнии в ежемесячной рубрике журнала «Урал». А мне, когда человек так резко громит, всегда становится интересно: а кто ж тебе нравится? И я его сделал номинатором «Нацбеста». То есть предложил выдвинуть с его стороны кандидатуру на книгу года. И вот на эту премию он предложил сочинения заместителя главного редактора журнала «Урал» Серёжи Белякова. То есть человек, упрекающий литературный мир в коррупции, раскололся…
