— Мама, как жалко дога. Он был такой большой и сильный. С ним не боязно, правда, мама?
— Правда, сыночек. На самом деле он не такой и страшный, как кажется. С ним спокойно. Может, не стоило его отдавать?
Последние слова прозвучали, как упрек; словно бы это я зазвал в дом дорогого гостя и вдруг, осердясь, прогнал его прочь, на ночь глядя.
— А я боялась его, — тоненький голосишко дочери прозвучал неожиданно и странно. — Он был похож на бабу-ягу, которую придумали дураки и вредные люди.
"Вот и дочь вынырнула из мира сказок и сновидений", — подумал я с замешательством и смутным сожалением. Ветер с протяжным гулом прокатился по вершинам елей, перекрывая гуд ближней электрички; над головою заваривался дождь-обложник; у станции вдруг громыхнуло, словно бы там рвануло динамитом… Мир жил с ожиданием Страшного Суда; уж слишком много зла вылезло из норищ и явило себя в самом неожиданном обличьи…
И многим, увы, уже не живать в прежнем спокойствии, так необходимом русскому человеку; не так уж ему нужен особый достаток, как вот этот ровный душевный настрой, с которым сердечные чувства куда щедрее и богаче, ибо их не заслоняют накопительские заботы. Европе никогда не понять этого былого равнодушия русских к богатству; что для них порок, то для нас в радость. И вот этого спокойствия жизни, самого большого приобретения за лихоимные годы, вдруг и лишила нас горстка необузданных честолюбивых людей, сполошливых от бесконечного огня, дотла сожигающего душу.
На следующее утро жена пошла отыскивать новый приют дога; но за высокими заборами, куда и комар носа не подточит, разве что разглядишь? Даже новострой, куда был определен бездомный псишко, обнесли временным дощатым заплотом, и разглядеть толком она ничего не смогла; справа погуживал под ветром прихмуренный елинник, с неба покрапывало, с досадою ворчал взъерошенный ворон над куском падали, и в этом диком месте человек со взвихренной душою чувствовал себя особенно неуютно; все ему кажется, что за ним следят, за ним гонятся, чтобы отнять последнее. Мне показалось, что жена вернулась сердитая, расстроенная, как бы обманутая в лучших чувствах; конечно это мы, домочадцы, были виноваты во всем, это мы понудили отдать пришлеца, выгнали из дома, лишили ночлега, немилосердные. Но эти разноречивые мысли кипели внутри, и лишь по косвенным приметам можно было догадаться, что женщину гнетет досада и душевный неустрой.
"Не было бабе забот, так купила порося". Знать своих забот не хватало, чтобы заполнить переменчивое сердце, нужна постоянная встряска, душевный напряг, чтобы, пережив его, впасть в новое оцепенение. Не бывать веревочке без узелков, а бабе без петелек, мужику без дрючки, а дереву без закорючки.
Душе нужна скрытня, а глазу простор. Но здесь, в дачном поселке, средь векового суземка, средь сыри и хмари некуда пробежаться взглядом — и потому живут слухами. Вдруг нашлось множество доброхотов, кто заволновался судьбою бродячего кобеля; и, что любопытно, никого не мучал «праздный» вопрос, а как живут за забором, какие заботы гнетут, что мучает ежедень, словно бы у нас, к примеру, был бесконечный праздник, словно бы заботы обходили нас стороною; и хоть бы из праздного любопытства спросил кто. Значит люди, огнездившиеся здесь, были с иной психологией, мне непонятные, какой-то новой выковки; их не только не волновала чужая жизнь, но они и близко не подпускали к себе, чтобы в своей скрытности обитания находить особенное удовольствие. Особенность каждого, кто однажды заселился в Переделкино, зависела не столько от имен, состояния и положения, сколько от того, с какой тщательностью он замаскировался от чужих поползновений; де, я не встреваю в чужой монастырь, но и ты ко мне со своим интересом не лезь. Это правило как бы входило в неписаный устав поселка, с ним сживались, невольно приноравливая, укорачивая в широте свой характер. Нам еще предстояло пройти эту закалку и настройку. Жене, казалось бы, повезло, можно было сыскать себе товарку, подружку, свойственницу по интересам, и нынешняя бы жизнь не показалась за ссылку. С одной стороны, казалось почетным, что именно мы получили писательскую, крайне запущенную дачу в аренду и этим как бы достигли особой отлички от прочих, и наш статут сразу подскочил вверх; ведь все, жившие в этих местах, казались непосвященным горожанам людьми изысканного сорта, людьми особенными, отмеченными Божьим перстом: это как бы из рыбьей мелочевки ты сразу попадал в разряд важливых и почитаемых и перескакивал в семью пусть и не лососевых, но в сиговые породы точно. Но от жены эти увещевания отскакивали, как от стенки горох; она лишь видела крайнюю бедность жилища, его изношенность, нищету старых, проточенных мышами углов, и по своему, по-женски была права: если муж ее за труды взят в отличку, то отчего это уважение больше походит в насмешку; де, подавись и не квакай, де ты заимел столько, сколько другим и не снилось. Да только жена была оторвана от города и никак не могла срастись с этим местом. И вот случай подноровил, да еще какой; дамы бальзаковского возраста оказались собачницами и сами подруливали к нашим убогим вьездным воротам и торили тропу, хотя никто их не звал. Но интерес их был особого свойства, нами еще не понятый; нас он не касался, обходил стороною, но нам по наивности казалось, что именно наши персоны привлекли внимание, мы вдруг потеряли чужесть, нас признали за своих по каким-то особенным приметам. Хотя мы оставались бедны, но эта бедность приняла иной окрас; мы как бы вошли в сословие обнищавших разорившихся дворян, коих принимают в дом не за богачество, но за породу; и посмеиваются изтиха, и говорят через губу, но отказать не смеют. Это я придумал, наверное, скрашивая жизнь, а на самом деле все обстояло по другому; мы оставались чужаками, смутно угадывая это. Мы не были людьми касты, слоя, сословия, кагала, ватаги, мы жили сами по себе, вроде бы подчиняясь власти во всем, но и не признавая ее внутренне, — вот за это и должны были платить. Нам было трудно от своего одиночества и вместе с тем хорошо, душевновольно, и в таком вот состоянии, мне думается, живут множество русских людей, погрузившихся в себя, ушедших в себя, как в свою церковь; мне думается, что подобных нам людей на Руси десятки миллионов; они как-то примирялись с прежней властью, но к новой прирасти им уже не суждено. И вот те, кто нагло, воровски завладели престолом, ждут, чтобы поскорее вымерли подобные нам; и только тогда придет уверенность в безнаказанности подлейших поступков, что были совершены. Мы были свидетелями их былого пресмыкания пред начальствующими, и потому их новое положение, их возвышение казались неполными и временными. А с подобным чувством жить трудно, почти невозможно, ибо все преимущества, все кастовое благополучие съедает страх…
Зря жена переживала. Бродячий пес обнаружился на крыльце, словно бы никуда и не пропадал. Часом позже явилась новая хозяйка с недоумением в лице: дога кормили отменным «педи-гри», в его распоряжение поступал барский двор, он становился любимцем богатого дома — и вот он, неблагодарный, не оценил манны небесной, а откочевал обратно в неухоженный угол с обшарпанным, давно не крашенным крыльцом, где ему было брошено старое одеяло. Рыжеватенькое, бесцветное лицо гостьи было сама печаль, благородному негодованию не было предела; она не отрекомендовалась, потому как не было, видимо, в том нужды, но зацепила негодника за поводок и повлекла обратно в свои владения. Эта сценка как-то не задела наших чувств, была временным эпизодом и коренным образом не коснулась нашего устоявшегося быта. Наш домашний псишко лайконул разок, забился под крыльцо, оттуда печально подвывая, а когда дога увели, тут же вскочил на тронное место и свернулся калачом.
Жена моя чувствовала некоторое смущение перед новыми хозяевами, словно бы это она заманивает дога обратно и приносит людям лишние тягости; ведь им и так-то тошнехонько со стройкою, столько денег убабахано, зарыто в землю, да еще стережись, как бы не коснулся чужой темный глаз и злой умысел, — а после жди худа; ведь все пока так временно, так ненадежно, так случайно, что и сам-то прибыток кажется марой и кудесами. И прежде, братцы, бывал доход, его прятали в чулок, боялись показать достаток, чтобы не выбиться лицом из прочих; но разве то были день-ги-и! Да перед нынешними пачками «капусты» это просто карманная мелочевка. Для нынешних капитальцев, добытых хитростью, наглостью, изворотливостью и знакомствами, не хватит никаких капроновых чулков и бабушкиных носков, траченных молью; и даже иностранные банки не дают достаточной уверенности, что деньги не лопнут. Вот грехи-то тяжкие, как тут Бога не вспомнишь! — и нувориши невольно потянулись в церковь, поближе к алтарю, чтобы, отстегнув копейку и поставя свечу, заполучить у Господа защиты; говорят-де, Бог всесилен, вон сколько народу уверовали, и не все же средь богомольников пропащие и бьют лоб по глупости, но есть среди них и себе на уме. Ведь говорят же в народе: "Брось милостыню назад, она очутится попереди". У милостыньки есть смысл, свое предназначение; это как бы охранная грамота, долгосрочный вексель, который когда-нибудь будет погашен ответным добром. Добро на добро. Но на Бога надейся и сам не плошай. Оказалось, что самое лучшее помещение деньгам в стройке: виллу можно отписать, можно завещать, провести по дарственной; ее, как частную собственность, труднее в новых условиях оттяпать даже через суд, ибо тогда начнется прямое светопреставление безо всяких революций и погромов; в круговой поруке, у кого пальцы в пушку, оказались повязаны миллионы начальствующих, кто успели куснуть сладкого, лизнуть сливок из чужой мисы. Но русский народ в своей простоте, безответности чаще грезит Богом и все суды спроваживает на Его плечи, ибо с сильным не борись, а с богатым не судись: Бог накажет, в Его памятливой книжке на каждого хранится своя гроза, страшная месть за слезы никого не минует, как ни заграждайтесь высокими стенами, везде настигнет скорый правеж на небесах. Ох, как утешлива, братцы, эта мысль, какое она дает успокоение и укрощает самую темную зависть; ох, ну и отмстится вам, грешные и бездушные! Хоть сутками торчите у крылоса, хоть бы ставьте восковые свечи с оглоблю толщиною — а расправа-то туточки, ха-ха!
