Они действительно были старше других, как сказал фронтовик Александр Межиров, «на Отечественную войну». И когда, помнится, близкий к ним по возрасту Владимир Соколов обронил в разговоре со мной, что вот, дескать, он так же мог бы успеть прыгнуть с парашютом со спортивной вышки и тоже был бы участником войны, как Ваншенкин, родившийся в 25-м году, в его словах всё-таки была обида опоздавших…
И всё же биографические, литературные, исторические границы у поколения поэтов-фронтовиков выстраданы самой судьбой. К. Ваншенкин, повествуя в мемуарах о дружбе с Арсением Тарковским, замечает, что Тарковского, поскольку он воевал, критики неточно причисляют к фронтовому поколению: «Не относят же к этому поколению Твардовского или Симонова. Этими словами определяют художников, «рождённых» войной, то есть тех, кто только-только начинал перед войной или и не помышлял об этом». Поколенческое (особенно в первые годы) было во всём – в ощущении войны, долга, чести, в мироощущении, в том, как практически вместе заполняли аудитории Литературного института, как вместе входили в литературу.
Долгие годы будет сохраняться в них нежная человеческая и литературная солидарность, неревнивая заинтересованность в творчестве друг друга. Может быть, самые точные и честные оценки о стихах своих товарищей сохранили они для нас. Так, Борис Слуцкий в предисловии к книге К. Ваншенкина в чудесной молодогвардейской «Библиотечке избранной лирики» пишет о поэте: «Врать в стихах не то что не привычен, а попросту не обучен». Другой фронтовик, Александр Межиров, блестящий мастер стиха, строгий ценитель поэзии, даёт дорогое для всего творчества Ваншенкина определение: «А мастерством не овладевал. Мастерство само овладело им ещё в юные его годы…»
До конца жизни дорожил поэт этой взаимной привязанностью, отмечая у своего друга – Виктора Некрасова: «верность фронтовому товариществу, не формально, а всей душой, всеми печёнками». И уже в так называемые перестроечные времена, более чем через полвека после Победы, чрезвычайно болезненно переживал беспамятность, жестокосердость и неблагодарность новоиспечённой эпохи по отношению к ветеранам войны. В его замечательной мемуарной книге «Писательский клуб» есть короткая, бьющая прямо в сердце запись: «Когда умер Юрий Никулин (август 1997-го), я слышал по р/с «Эхо Москвы» подробный рассказ о его болезни, а также о начале пути, неудачной попытке поступить во ВГИК, об учёбе в цирковом училище, и дальше – о работе в цирке и в кино. Странно, что ни слова не было о его участии в войне, о солдатской судьбе. Теперь, видимо, это уже неважно. Слишком далеко».
Такое же острое чувство неприятия к несправедливости у Ваншенкина было во всём (по сути, это ведь признак врождённого благородства и аристократизма!). Когда после развала советской страны ошалевшие от плясок над поверженной жертвой либерал-победители с нескрываемым восторгом бросились глумливо осмеивать, крушить и добивать близкую и дальнюю историю государства, культуры, под горячую руку попали им в том числе и Михаил Исаковский с Александром Твардовским. К. Ваншенкин не раз в печати эмоционально защищал их творчество и честные имена. М. Исаковский и А. Твардовский были неслучайными в судьбе Ваншенкина. Оба поддержали поэта в начале его литературного пути, и в дальнейшем их помощь молодому автору неоценима. Известно потрясающее предложение Твардовского (тогдашнего главного редактора «Нового мира») Ваншенкину: «Всё, что напишете, приносите мне. А то, что я не возьму, вы сможете продать в другое место…» Неслучайно уже на склоне лет Ваншенкин признается: «Когда я печатал что-либо (не обязательно в «Новом мире»), когда выпускал ту или иную свою книгу, я всегда представлял себе, что это прочтёт он, и испытывал некий трепет, волнение, чувство ответственности перед ним и тем самым перед литературой. Перед Литературой с большой буквы».
Даже в мелочах К. Ваншенкин не мог смириться с непрофессионализмом, с несправедливым, на его взгляд, отношением к творчеству и труду писателя. Когда в 90-е годы прошлого века в «Литературной газете» вышла написанная мною по его просьбе рецензия на книгу его мемуаров «Писательский клуб», я заметил, как его огорчило название рецензии. Моё название «Время прошедшее длящееся», имевшее, как мне казалось философско-грамматическую форму, точно определяющую мемуарный жанр, в редакции заменили на более простой вариант, взятый из строчки известной песни Ваншенкина «Старый забытый вальсок». Что-то бестактное и оскорбительное было в этом «забытом» и уменьшительном (уместном в прекрасной песне!) слове «вальсок», по отношению к яркой, живой и талантливой книге воспоминаний, героями которой были такие уникальные личности, как В. Некрасов, А. Твардовский, М. Светлов, М. Исаковский, В. Соколов, П. Антокольский, А. Межиров, А. Фатьянов, П. Нилин, Б. Слуцкий, Ю. Трифонов, К. Симонов, Ф. Абрамов, А. Яшин, В. Тушнова, М. Соболь.
Какие-то вещи Ваншенкин помнил годами. До поры. Так П. Вяземский, на которого Пушкин, обидевшись на его критику поэмы «Цыганы», написал довольно злую эпиграмму «О чём, прозаик, ты хлопочешь». По этому поводу Вяземский оставил свидетельство: «Он, так сказать, вменял себе в обязанность, поставил себе за правило… не отпускать должникам своим… Он не спешил со взысканием; но отметка должен не стиралась с имени… На лоскутках бумаги были записаны у него некоторые имена, ожидавшие очереди своей».
И это при том, что поэта долгое время упрекали в недостаточной твёрдости темперамента, в мягкости, излишней созерцательности. Справедливости ради надо признать, что и Твардовский, как честный и взыскательный учитель, в письме к поэту, в целом хваля его новую книгу, справедливо предостерегал от «некоторой набитости руки в малых секретах изготовления «вещиц», неплохих, даже хороших, но все уже на один покрой». Об этом уроке мастера К. Ваншенкин позднее скажет: «Это письмо дисциплинировало меня, подсказало и подтвердило, что нужно быть безжалостным к себе, – только так можно чего-то добиться».
В одном из замечательных стихотворений тех лет «Под взглядом многих скорбных глаз», в котором сошлись все лучшие качества его поэзии – наблюдательность, точность деталей, внимание к бытовым подробностям (из чего потом возникла и проза поэта), – запечатлён незабываемый по психологической достоверности один из эпизодов войны:
Под взглядом многих скорбных глаз,
Усталый, ветром опалённый,
Я шёл как будто напоказ
По деревушке отдалённой…
Я шёл у мира на виду –
Мир ждал в молчанье напряжённом:
Куда сверну? К кому зайду?
Что сообщу солдатским жёнам?..
А возле крайнего плетня,
Где полевых дорог начало,
Там тоже, глядя на меня,
В тревоге женщина стояла.
К ней обратился на ходу
По-деловому, торопливо:
– Так на Егоркино пройду?
– Пройдёте, – вздрогнула. – Счастливо.
Поспешно поблагодарил,
Пустился – сроки торопили...
– Ну что? Ну что он говорил? –
Её сейчас же обступили.
1956
И посреди почти метафизического одиночества, среди незнакомых и во многом чуждых поколений с чужими и наглыми песнями, словно во вражеском окруженье, последний старый солдат Константин Ваншенкин, вместе с былой страной уходя и прощаясь, оставляет «Балладу о последнем» об окончательно ушедшем, но не сдавшемся поколении наших великих отцов и учителей:
Контролировал квартал
На подходе к дому.
Со стрельбой перебегал
От окна к другому.
Хруст извёстки. Звон стекла.
Тяжесть ног чужая.
Плохо то, что кровь текла,
Целиться мешая.
Он мечтал укрыться в тень,
Лечь в зелёной пойме...
Два патрона между тем –
Всё, что есть в обойме.
Под смородиновый куст...
Не будите скоро...
Только был патронник пуст,
Жалок стук затвора.
С ног внезапной пулей сбит,
Сжался под стеною,
И казалось, будто спит,
К ней припав спиною.
И настала тишина,
Но такого рода,
Что была поражена
Вражеская рота.
В оседающем дыму,
В городском квартале,
– Выходи по одному! –
Мёртвому кричали.
