Журнал Русская жизнь - ВПЗР: Великие писатели земли русской (февраль 2008)

Горький, по всей видимости, знает о благоприятном для Блока исходе дела, но не знает о положительной резолюции на выезд самой Любови Дмитриевны, которая, как мы помним, появилась на письме Луначарского только 1 августа за подписью секретаря ЦК РКП(б) Молотова. Об этой резолюции от 1 августа, разрешающей сопровождать Блока в Финляндию, не могла знать и Любовь Дмитриевна, которая тогда же посылает Горькому свое полное отчаяния письмо с просьбой об ускорении выдачи ей пропуска. Таким образом, можно с большой долей уверенности предположить, что горьковская записка - ответ именно на это письмо Любови Дмитриевны от 1 августа.

И, наконец, косвенным подтверждением того, что записка Горьким была написана не ранее, но и не позднее 2-3 августа, является упоминание в ней двух финских профессоров - А. В. Игельстрема и И. Ю. Микколы, членов КУБУ, приехавших в Петроград с делегацией Финского академического комитета. Исследователь Горького Н. А. Дикушина в своей публикации для «Литературного наследства» пишет, что А. В. Игельстрем приехал в Петроград в августе 1921 года (это подтверждается его участием в заседании Петрокубу 2 августа 1921 года), а еще чуть ранее сообщает, что финские ученые «» именно летом 1921 г. деятельно помогали русским ученым «».

Таким образом, публикуемая записка, хотя и оставляет еще некоторые вопросы, все же существенно проясняет и ход дела по помощи Блоку, и роль в этом Горького.

Не только переписка о «финской санатории» поддается датировке. Великие слова тоже имеют свою хронологию.

17 января 1921 года Блок записывает в своем дневнике: «О Пушкине… Подражать ему нельзя; можно только „сбросить с корабля современности“ („сверхбиржевка футуристов“, они же „мировая революция“). И все вздор перед Пушкиным, который ошибался в пятистопном ямбе, прибавляя шестую стопу. Что, студия стихотворчества, как это тебе?»

Через четыре дня, 21 января, он снова возвращается к Пушкину, отмечая самые важные его стихи, начиная со «Слезы» 1815 года, потом еще раз пишет о нем между 2 и 5 февраля; наконец, 6 и 7 февраля в дневнике возникают два больших куска, по которым уже легко опознать знаменитую речь «О назначении поэта», произнесенную 13 февраля 1921 года на вечере в Доме литераторов. Оттуда такие слова: «Но „для мальчиков не умирают Позы“, сказал Шиллер. И Пушкина тоже убила вовсе не пуля Дантеса. Его убило отсутствие воздуха. С ним умирала его культура».

Меньше чем за год до этого Блок, очевидно, так не считал. В статье «О Мережковском», написанной 21 марта 1920 года, он, как в таких случаях говорят, еще полон оптимизма: «Культура есть культура - ее, как „обветшалое“ или „вовсе не нужное сегодня“, не выкинешь. Культуру убить нельзя; она есть лишь мыслимая линия, лишь звучащая - не осязаемая. Она - есть ритм». Однако за год ситуация изменилась: отсутствие воздуха стало мучительным. «Мне трудно дышать. Сердце заняло полгруди» - эта запись, сделанная 18 июня 1921 года, одна из последних в его дневнике.

С пушкинской речи начинается прощание Блока. Он уходит; и этот процесс неостановим. Горький не в силах его задержать, а Менжинский - ускорить; их усилия одинаково параллельны тому, что на самом деле происходит; пуля Дантеса ищет свою траекторию, но поэт идет к смерти независимо от этого.

Одновременно с речью «О назначении поэта» Блок пишет свое последнее великое стихотворение. Черновик датирован 5 февраля, беловой текст - 11 февраля. Стихи называются «Пушкинскому дому»:

Последнее законченное стихотворение написано 15 марта в альбом Чуковского. Оно было вызвано случайной встречей с дочерью революционера кн. Кропоткина:

К шестой строчке в альбоме Чуковского Блоком сделано такое примечание: «В „Отделе управления Петросовета“ висит объявление „Государственного крематория“, где указано, что всякий гражданин имеет право быть сожженным в бане на речке Смоленке, против Смол «енского» лютер «анского» кладбища».

В мае-июле он последний раз работает над поэмой «Возмездие».

26 мая Блок пишет последнее письмо Чуковскому со знаменитым: «слопала-таки поганая, гугнивая родимая матушка Россия «меня», как чушка своего поросенка». Этим словам непосредственно предшествует фраза: «Итак, „здравствуем и посейчас“ сказать уже нельзя». Она отсылает к счастливому, как теперь выяснилось, декабрю 1919 года, когда появились такие стихи:

4 июня помечено последнее письмо матери: «Если нервы несколько поправятся, то можно будет узнать, настоящая ли это сердечная болезнь или только неврозы… Я принимаю водевильное количество лекарств. Ем я хорошо, чтобы мне нравилась еда и что-нибудь вообще, не могу сказать… Спасибо за хлеб и яйца. Хлеб настоящий, русский, почти без примеси, я очень давно не ел такого».

18 июня 1921 года Блок уничтожает часть своего архива, а 3 июля - часть записных книжек. Эпопея с попыткой выехать на лечение в Финляндию, которой посвящена наша публикация, разворачивается почти месяц спустя. Наверное, товарищи из Политбюро умышленно препятствовали отъезду поэта, даже - наверняка; им надо было сбросить его с корабля современности; но и в этом случае нельзя сказать, что их планы шли вразрез с планами Блока. 7 августа он умер - романтический Пегас, запряженный в тарантас, перестал рвать постромки.

Александр Тимофеевский

Из воспоминаний Веры Гартевельд

Вера Георгиевна Гартевельд (1893 - ок. 1970) - это еще одно имя из петербургской «полночной Гофманианы», из той, по словам Анны Ахматовой, «беспечной, детской, готовой на все превратности семьи бродячих артистов» и сопутствующей им богемы.

Урожденная Логинова, Вера Гартевельд была родственницей композитора Милия Балакирева, училась в привилегированных гимназиях, интересовалась искусством. Совсем юной она познакомилась с одной из блистательных «коломбин десятых годов» - Палладой Старинкевич. В «эпоху Паллады», как называла Вера начало 1910-х годов, она входила в аристократический и артистический кружок графа В. П. Зубова, барона Н. Н. Врангеля, графа Б. О. Берга.

Мужем Веры Георгиевны стал Георгий Вильгельмович Гартевельд (по-домашнему «Гри-Гри»), композитор, написавший около 80 романсов на стихи поэтов Серебряного века, в том числе Черубины де Габриак. Его брат Михаил был автором поэтических книг «Ночные соблазны» (СПб., 1913), «Кровавое солнце» (Военные стихи). Пг., 1915, «Сафо» (Пг., 1916) и воззвания Солдатского союза просвещения «Долг Народной Армии», выпущенного в дни Февральской революции 1917 года. Во главе этой артистической семьи стоял швед по происхождению Вильгельм Наполеонович Гартевельд, собиратель песен каторги и ссылки, фольклора времен войны 1812 года, очеркист и драматург. Словом, Вере Гартевельд было о чем вспоминать, несмотря на то, что ни именем, ни делом она не определяла ход событий, а лишь была подхвачена их водоворотом, как тысячи других свидетелей ушедшего века. Ее рассказ, написанный по-французски в 1960-е годы, - это история частного лица, непосредственная, непоследовательная, а потому, возможно, вызывающая доверие и сопереживание.

В рукописи Веры Гартевельд упоминаются десятки имен: Борис Пронин, Георгий Иванов, Федор Сологуб, Николай Клюев, Илья Репин, Лиля Брик, Владимир Маяковский, Константин Бальмонт, Всеволод Мейерхольд и другие завсегдатаи кабаре «Бродячая собака». Там, как писала Анна Ахматова, «на стенах цветы и птицы томятся по облакам». Запомнившиеся мемуаристке строки из стихотворения «Все мы бражники здесь, блудницы…» датированы 19 декабря 1912 года и не единственные из созданных в «Бродячей собаке». Один из упомянутых в воспоминаниях поэтов, Всеволод Курдюмов, включил в свою книгу «Пудреное сердце» (СПб., 1913) цикл стихов «Коломбина» с посвящениями Палладе и ее подруге.