Фрейду были знакомы подобные настроения. Вскоре после первого дня рождения Сигизмунда Шломо его мать родила мальчика, Юлиуса Фрейда. Но Юлиус умер от дизентерии ровно через шесть месяцев. В возрасте четырнадцати лет юный Сигизмунд исполнял роль Брута в постановке трагедии Фридриха Шиллера. Ему предстояло убить Юлия Цезаря. Спустя много лет Фрейд так вспоминал об этом опыте:
* * *
«Для моей эмоциональной жизни было необходимо иметь близкого друга и ненавистного врага. Я всегда умел найти себе их, и детский идеал нередко воспроизводился настолько полно, что друг и враг сливались в одном лице – хотя, конечно, не одновременно, как в период моего раннего детства».
«Толкование сновидений», 1900
* * *
Другими словами, Фрейд знал, что он мог одновременно быть и Брутом – другом Юлия (брата), и Брутом – убийцей Цезаря (императора). Всем нам свойственна ужасающая двойственность в отношении к близким, особенно в младенчестве и детстве.
Насколько нам известно, Фрейд никогда не пытался справляться с чувством родственного соперничества, выбрасывая чашки и тарелки Амалии Фрейд из окна венской квартиры, как сделал в середине XVIII века Иоганн Вольфганг фон Гете и двадцатисемилетний пациент. Но он совершил по меньшей мере один акт символического выбрасывания из окна старшей из пяти своих сестер. Анна Фрейд (не путайте с дочерью Зигмунда, носившей то же имя) играла на рояле, и звуки музыки настолько раздражали будущего гения психоанализа, что он потребовал, чтобы инструмент убрали из квартиры. Зигмунд уже тогда был вундеркиндом и, конечно же, любимцем матери. Ему удалось настоять на своем – и рояль исчез.
Но Фрейд слишком хорошо знал, что наша ненависть не ограничивается одними лишь сестрами и братьями. Во многих трудах он уделял большое внимание враждебности, которую мы испытываем по отношению к родителю своего пола, который мешает нам удовлетворить тайное детское желание вступить в брак с матерью или отцом. Когда к Фрейду привели венского мальчика «Маленького Ганса», страдавшего фобией лошадей, психолог сразу понял, что страшное животное замещает в воображении ребенка крупного усатого отца – и Маленький Ганс хочет любой ценой от отца избавиться. Опершись на древний миф об Эдипе, убившем своего отца Лая и женившемся на своей матери Иокасте, Фрейд назвал Маленького Ганса «маленьким Эдипом» («Анализ фобии пятилетнего мальчика», 1909), а мотив Эдипа – «поэтической обработкой» («Фрагмент анализа истерии», 1905), символизирующей значительную часть нашей внутренней жизни в раннем детстве.
Со временем Фрейд по-новому осмыслил образ Эдипа и предложил термин «эдипов комплекс». Так он назвал трагическую констелляцию, которая окрашивает наши семейные отношения. Он заметил, что у маленького мальчика пробудились:
* * *
«…следы воспоминаний о впечатлениях и желаниях раннего детства и оживили в нем определенные психические импульсы. Ребенок начинает желать свою мать в только что открытом новом смысле и ненавидеть отца как соперника, стоящего на пути к осуществлению этого желания; он попадает, как мы говорим, во власть «комплекса Эдипа». Он не прощает мать, которая отдала сексуальное предпочтение не ему, а его отцу, видя в этом измену».
«Об одном особом типе выбора объекта мужчиной», 1910
* * *
Фрейд продолжал разрабатывать свою теорию и вскоре пришел к выводу о том, что каждый мальчик хочет убить своего отца – главного соперника в борьбе за любовь матери.
Любой, кто испытывал сексуальное соперничество в подростковом или взрослом возрасте, кто страдал оттого, что любимый человек может предпочесть кого-то другого, ощущал то самое болезненное чувство, которое заметил Фрейд.
Библейские описания семейной жизни и более сентиментальные рассказы диктуют нам абсолютную и бескорыстную любовь к самым близким и дорогим. Суровый исследователь всего происходящего на домашней арене, Зигмунд Фрейд считал, что, хотя мы и любим наших родственников, но порой можем их ненавидеть – и это не отклонение, а норма. В своей приемной Фрейд создал атмосферу, в которой люди могли словами выразить свою ненависть к любимым людям. Признав нормальность и постоянное присутствие ненависти в семейной сфере, человек с помощью психотерапии и психоанализа может нейтрализовать деструктивную агрессию в семейной жизни, переведя эту ненависть в слова и конфиденциально высказав ее клиницисту. Так, по мнению Фрейда, смертельную угрозу можно трансформировать в откровенный разговор. Он полагал, что
* * *
«…человек, который первым обрушил на своего врага гневное слово вместо копья, был основателем цивилизации. Таким образом, слова являются заменой поступков, и в некоторых обстоятельствах (например, на исповеди) это единственная замена».
«О психических механизмах истерических феноменов: Лекция», 1893
* * *
Таким образом, посредством процесса психоанализа человек может избавиться от ненавистных членов семьи и пережить катарсис, восстав против них в исповедальной атмосфере приемной психотерапевта. Он избирает вербальное копье вместо металлического, переводя тем самым убийственные импульсы и поступки в слова.
6. Как погубить по-настоящему смешной анекдот
Знаменитый ливерпульский комик Кен Додд однажды довольно едко заметил: «Проблема Фрейда в том, что он никогда не выступал в Глазго-Эмпайр в субботу вечером». В целом мы не считаем психотерапевтов и психоаналитиков веселыми людьми – скорее, наоборот. Мы проводим свою жизнь в обществе подавленных, обеспокоенных людей – и пользуемся репутацией людей безрадостных. Да, действительно, к пациентам и клиентам мы относимся очень серьезно и никогда не позволяем себе шуток на их счет.
Вместо того чтобы острить, мы занимаемся анализом острот. И никто не анализировал шутки лучше, чем Зигмунд Фрейд.
Что же открыл для нас Фрейд в остротах? Во-первых, он выделил два типа острот: те, что он называл «невинными» или «нетенденциозными», не имеющими конкретной цели; и остроты «тенденциозные», имеющие своей целью уколоть и нанести удар. Вторую разновидность Фрейд считал потенциально деструктивной:
* * *
«Одно наблюдение напоминает прежде всего о том, что при исследовании происхождения удовольствия, получаемого от остроумия, мы не должны оставлять в стороне тенденциозные шутки. Удовольствие от невинной шутки, как правило, умеренно; отчетливое удовлетворение, легкая улыбка – вот все, что она может вызвать у слушателей. К тому же отчасти этот эффект связан с интеллектуальным содержанием шутки, как видно из соответствующих примеров… Острота, лишенная тенденциозности, почти никогда не вызывает тех неожиданных взрывов смеха, которые делают тенденциозную шутку столь неотразимой. Поскольку техника в обоих случаях может быть одной и той же, то у нас должно возникнуть подозрение, что тенденциозные шутки в силу своей тенденциозности должны иметь в своем распоряжении источники удовольствия, недоступные невинным шуткам.
Цели острот легко проанализировать. Там, где острота не является самоцелью – т. е. там, где она не безобидна, – она служит только двум тенденциям, которые можно объединить. Она является либо враждебной остротой (которая служит целям агрессивности, сатиры или обороны), либо скабрезной (которая служит для обнажения). Прежде всего следует заметить, что технический вид остроумия – будет ли это словесная шутка или смысловая – не имеет никакого отношения к двум этим тенденциям».
«Остроумие и его отношение к бессознательному», 1905
* * *
По Фрейду, наиболее эффективны остроты в ритуализированной ситуации:
* * *
«В целом для тенденциозной остроты требуется три человека: кроме того, кто шутит, нужен второй, который является объектом враждебной или сексуальной агрессивности, и третий, на котором достигается цель остроты, извлечение удовольствия. Более глубокий анализ причины такого положения вещей мы произведем позже; пока же отметим лишь тот факт, что обычно смеется не тот, кто острит, следовательно, удовольствие получает не он, а пассивный слушатель».
«Остроумие и его отношение к бессознательному», 1905
* * *
И как только шутник находит себе слушателя, готового воспринять нападку на страдающую третью сторону, враждебные импульсы проявляются через садистски изощренный юмор, который не может найти для себя иного выхода:
* * *
«Начиная с нашего индивидуального детства, равно как и с детства человеческой цивилизации, враждебные импульсы против ближних подвержены тем же ограничениям, тому же прогрессирующему подавлению, что и наши сексуальные стремления. Мы еще не дошли до того, чтобы возлюбить врагов своих или подставить им левую щеку после того, как нас ударили по правой. Более того, все моральные правила по ограничению ненависти и по сей день явственно доказывают, что изначально они предназначались лишь для малой общины соплеменников.
