Страницы «Дневника писателя», посвященные славянскому вопросу и войне за освобождение Болгарии, принадлежат к наиболее важным и ярким текстам русского мессианского национализма, приближаясь по страсти и пафосу, с которыми они написаны, к стилистике пророков. Недаром о завораживающем их воздействии впоследствии вспоминали такие довольно далекие от политических воззрений автора «Братьев Карамазовых» люди, как П. Б. Струве и Е. Н. Трубецкой, бывшие в ту пору гимназистами. Вероятно, именно Достоевскому принадлежит самая впечатляющая апология войны в истории русской мысли: «Нам нужна эта война и самим; не для одних лишь „братьев-славян“, измученных турками, подымаемся мы, а и для собственного спасения: война освежит воздух, которым мы дышим и в котором мы задыхались, сидя в немощи растления и в духовной тесноте (курсив здесь и далее мой. – С. С.)… Да, война, конечно, есть несчастье, но много тут и ошибки в рассуждениях этих, а главное – довольно уж нам этих буржуазных нравоучений! Подвиг самопожертвования кровью своею за все то, что мы почитаем святым, конечно, нравственнее всего буржуазного катехизиса. Подъем духа нации ради великодушной идеи – есть толчок вперед, а не озверение… Такая война укрепляет каждую душу сознанием самопожертвования, а дух всей нации сознанием взаимной солидарности и единения всех членов, составляющих нацию… Школы важное дело, конечно, но школам надобен дух и направление, – вот мы и идем теперь запасаться духом и добывать здоровое направление. И добудем, особенно если Бог победу пошлет. Мы воротимся с сознанием совершенного нами бескорыстного дела, с сознанием того, что славно послужили человечеству кровью своей, с сознанием обновленной силы нашей и энергии нашей – и все это вместо столь недавнего позорного шатания мысли нашей, вместо мертвящего застоя нашего в заимствованном без толку европеизме… Самоуважение нам нужно, наконец, а не самооплевывание… Война осветит столько нового и заставит столько изменить старого, что вы бы не добились того самооплевыванием и поддразниванием…»
В приведенных выше фрагментах «Дневника писателя» за 1877 г. мы видим полный набор националистических чаяний о поистине преображающе-магическом воздействии войны на процесс «национализации» Российской империи.
Однако мечтам Достоевского не суждено было сбыться. Освобождение Болгарии нимало не решило внутрироссийских проблем, очень скоро, напротив, они обострились до такой степени, что жертвой этого обострения стал сам император Всероссийский. Не переросли во что-то большее, чем амбициозная общественная организация, и СК. Уже в ходе войны правительство стало ограничивать их деятельность, возвращая в изначально заданную сферу благотворительности. А после знаменитой речи Аксакова 22 июня 1878 г. по поводу позорных для России итогов Берлинского конгресса, в которой он, в частности, обвинил российских дипломатов в том, что они – «наши настоящие нигилисты, для которых не существует в России ни русской народности, ни православия, ни преданий», лишенные, как и нигилисты-революционеры, «всякого исторического сознания и всякого живого национального чувства», Московский СК был закрыт, а сам Аксаков на время выслан из Москвы. С той поры СК прежней роли центра общественного мнения более не играли.
Таким образом, Русско-турецкая война помогла возникновению национальных государств на Балканах (а в их становлении непосредственно поучаствовали члены СК – подданные империи, обходившейся без конституции, Черкасский и Градовский разработали болгарскую конституцию 1879 г.), но ни на шаг не продвинула национальную модернизацию в самой России.
Если считать именно идею национальной модернизации сутью русского национализма, то «национальное царствование» Александра III никак нельзя признать его торжеством. Пока власть была еще в растерянности после первомартовской катастрофы, она искала опоры в обществе, и потому с мая 1881 по май 1882 г., то есть в то время, когда Министерство внутренних дел возглавлял благоволивший славянофилам граф Н. П. Игнатьев, на внутреннюю политику империи имели определенное влияние И. Аксаков (к тому времени – издатель новой газеты «Русь») и сблизившийся с последним Р. Фадеев.
Аксаков призывал власть к немедленным социально-политическим преобразованиям: «…нужно… внутреннее обновление духа, которое может быть дано лишь каким-нибудь переворотом в роде перенесения столицы, или созвания земского собора, волею государя, в Москве, не в виде постоянного учреждения, или же нужно, чтобы возникла и закипела жизнь местная, областная, чтоб там произошло первое единение государства с землей». С близкой программой выступал и Фадеев: передача в руки земств всех функций местного управления (за исключением высшего суда и полиции) и контроля за прямыми налогами; распределение прямых налогов «сообразно имущественной состоятельности каждого»; наделение землей нуждающихся крестьян «при помощи либо дешевого (3 %) кредита, либо иных способов полюбовного или обязательного отчуждения части государственных или помещичьих земель»; созыв совещательного Земского собора.
Аксаков вдохновлял, убеждал и даже инструктировал Игнатьева, направил к нему знатока истории Земских соборов П. Д. Голохвастова, который и составил документ, известный под названием «проекта Игнатьева». Однако очень скоро Иван Сергеевич разочаровался в своем «подопечном», о феноменальном легкомыслии которого в один голос говорят самые разные его современники: «Думаю, что ничего не выйдет, и может быть к лучшему на сей раз: нельзя пьесы Шекспира разыгрывать на театре марионеток, а Игн[атьев] не более как директор кукольного театра». Тем не менее провал замысла Земского собора, отвергнутого императором под влиянием Победоносцева и Каткова, был воспринят издателем «Руси» крайне болезненно: «Победоносцев и Катков погубят Россию. У меня руки опускаются».
Отставка Игнатьева (30 мая 1882 г.) резко подорвала позиции славянофилов в правительственных сферах, и восстановить их им уже более никогда не удалось. Во второй половине 1883 г. сошел с политической сцены и вскоре скончался Фадеев. В декабре 1885 г. над аксаковской «Русью» нависла реальная угроза запрещения, причем газету обвиняли в «недостатке патриотизма». «Как трудно живется на Руси! …Мы уже и 60 лет начинаем изнемогать под бременем! Мое здоровье, некогда геркулесовское, тоже дрогнуло. И я начинаю это чувствовать. Разумеется, кроме причин внешних, физических, гигиенических, климатических и т. д., здесь всегда сильнее оказывают воздействие причины нравственные, даже не индивидуального характера. Есть какой-то нравственный гнет, какое-то чувство нравственного измора, которое мешает жить, которое не дает установиться гармонии духа и тела, внутреннего и внешнего существования. Фальшь и пошлость нашей общественной атмосферы и чувство безнадежности, беспроглядности давят нас», – написал Аксаков в частном письме 26 января 1886 г. На следующий день он умер от разрыва сердца.
Месяцем позже отставки Игнатьева случилась загадочная смерть еще одного идейного «протеже» Аксакова – знаменитого на всю Россию героя освобождения Болгарии и завоевания Средней Азии генерала М. Д. Скобелева, отношение которого к императору было более чем критическим (по свидетельству Н. Е. Врангеля, он его «презирал и ненавидел»), а либерально-славянофильские симпатии несомненными. «Смерть Скобелева пока не вознаградима. Он мог сделаться центром русского направления… Весь его корпус был настроен одинаково – стихи Хомякова сделались там популярными», – так откликнулся на его кончину И. Аксаков, которому генерал ранее писал: «…я убедился, что основанием общественного недуга в значительной мере является отсутствие всякого доверия к положению наших дел. Доверие это мыслимо будет тогда, когда правительство даст серьезные гарантии, что оно бесповоротно ступило на путь народный как внешней, так и внутренней политики, в чем пока и друзья и недруги имеют полное основание болезненно сомневаться. …Я имел основание убедиться, что даже эмиграция в своем большинстве услышит голос отечества и правительства, когда Россия заговорит по-русски, чего так давно-давно уже не было, и в возможность эту она положительно не верит».
В одном из частных писем Михаил Дмитриевич называет в качестве своих ориентиров таких современных политиков-националистов либерального или умеренно консервативного толка, как Кавур, Гарибальди, Бисмарк, Гамбетта, Митхадпаша («отец» турецкой конституции 1876 г.). Хорошо знавший Скобелева писатель Вас. И. Немирович-Данченко полагал даже, что «он не был славянофилом в узком смысле… Он выходил далеко из рамок этого направления… Если уж необходима кличка, то он скорее был народником. В письме, полученном мной от его начальника штаба генерала [М.Л.] Духонина, после смерти Скобелева, между прочим сообщается, что в одно из последних свиданий с ним Михаил Дмитриевич несколько раз повторял: „Надо нам, славянофилам, сговориться, войти в соглашение с „Голосом“ [либеральной газетой]… „Голос“ во многом прав. Отрицать этого нельзя. От взаимных раздражений и пререканий наших – один только вред России“… Славянофильство понимал покойный не как возвращение к старым идеалам допетровской Руси, а лишь как служение исключительно своему народу. Россия для русских, славянство для славян… Взять у Запада все, что может дать Запад, воспользоваться уроками его истории, его наукою – но затем вытеснить у себя всякое главенство чуждых элементов, развязаться с холопством перед Европой, с несколько смешным благоговением перед ее дипломатами и деятелями… Будущим идеалом государственного устройства славянских народов был для него союз автономий, с громадною и сильною Россией в центре. Все они у себя внутри делай что хочешь и живи как хочешь, но военные силы, таможня, монета должны быть общими. Все за одного и один за всех».
