Покуда нет настоящего "полного" Ходасевича, пока мы вынуждены довольствоваться неизбежно неполными одно-, двух— и пятитомниками, собирая остальное по крохам в сотнях публикаций, мы так и не разберемся в том, что же именно не давало распасться тому хрупкому любовному и творческому союзу двух совершенно разных и но возрасту, и по системе человеческих ценностей людей. Когда "полный" Ходасевич появится, мы (а скорее, наши потомки) тоже ничего не поймем до конца, но проблемы будут ставиться другие, наподобие тех, что по полвека мучат пушкинистов. Не буду оригинален, если предположу: главным связующим звеном между Ходасевичем и Берберовой была любовь. "Но и того довольно, что любовь была; все ли ручейки любви снова вливаются в любовь, которая их породила. Даже память не обязательна для любви" (Т.Уайлдер. Мост короля Людовика Святого). С Ходасевичем прошла Берберова через голодный Петербург 1922 года, с ним же покинула Россию, прошла по Германии, Италии и Франции. Только по-настоящему влюбленная (пусть в далеком прошлом) женщина могла написать о Ходасевиче 1922 года: "Несмотря на свои тридцать пять лет, как он был еще молод в тот год!" И о том, как шла к двоюродной сестре в Париже, в 1926 году занять для больного фурункулезом Ходасевича две чистые простыни. И даже о том, как в 1932 году штопала его носки перед тем, как от него уйти: нет, не "уйти навсегда", но перестать быть его женой, когда стало не по силам.
"Вдова великою поэта" (даже и не великого, сущность та же) как много этих женщин в русской литературе XX века! Ходасевич оставил после себя двух вдов, притом обе не были его вдовами в строгом смысле этого слова: от первой, Анны Ивановны Ходасевич, урожденной Чулковой (1887 — 1964), он уехал за границу со второй, Ниной Берберовой, которая ушла от него сама; до Анны Ивановны женой поэта была Марина Эрастовна Рындина (1887 — 1973), тоже его пережившая, однако никак в "великие вдовы" не годившаяся: супруги расстались в 1907 году, в 1910-м их брак был расторгнут официально — и непохоже, чтобы ушедшая к Сергею Маковскому Марина как-то интересовалась посмертным наследием прежнего мужа. Четвертая жена поэта, единственная вдова в подлинном смысле этого слова, погибла в немецком концлагере.
Сейчас речь о "второй вдове", о Берберовой, но не забудем и первую, Анну Ивановну! Оставшись в СССР, она подарила и последние годы своей нелегкой жизни Владиславу Ходасевичу еще одну жизнь — жизнь в Самиздате, именно ее стараниями тонкие копии его сборников, отпечатанные на машинке, расходились по стране сотнями экземпляров, и уже в шестидесятые годы молодежь знала по многу десятков стихотворений Ходасевича наизусть. Слава пришла вовремя, переписываемый тетрадками Ходасевич стал известен здесь задолго до формальной реабилитации — в журнале "Огонек" в 1986 году. Анна Ходасевич была лишена в Москве тех полиграфических возможностей, которые были у Берберовой на Западе, но дело они делали, по сути, одно. Берберова тоже бережно собирала распыленное наследие писателя, издавала его: вышли "Литературные статьи и воспоминания" (1954), "Собрание стихов 1913— 1939" (1962) и эти книги в СССР тоже копировались и размножались теми, в чью душу заронила Анна Ивановна зерно любви к Ходасевичу. Две вдовы из четырех жен напоминаю, Ходасевича пережили все четыре. Но Берберова — не просто вдова "по доброй воле", это женщина, которую поэт любил до конца дней, в период жизни с которой создал чуть ли не все лучшие стихи, обеспечившие ему в русской поэзии бессмертие.
Тут следует вспомнить еще об "одной вдове" — Надежде Мандельштам, написавшей свои воспоминания в СССР книгу жестокую, тоже субъективную и такую, которую не обойти молчанием в разговоре о том, что случилось с "серебряным веком" русской поэзии после 1917 года. Есть в ней несколько интересных слов о Ходасевиче и его отъезде из России:
"Ходасевич пробыл в Москве несколько дней и два-три раза заходил к нам. В Союзе поэтов ему устроили вечер, куда собралась по тому времени огромная толпа. Его любили и любят и сейчас. Нынешняя молодежь знает и стихи, и желчную прозу Ходасевича, но в Самиздат он не прорвался, зато книги идут но высокой цене. ...
Ходасевич был весел и разговорчив. Его радовала перспектива отъезда. Он рассказывал, что уезжает с Берберовой, и умолял никому об этом не говорить, чтобы не дошло до его жены, Анны Ивановны Ходасевич, сестры Чулкова: "Иначе она такое устроит!"[2.02].
Ниже Н.Я. Мандельштам посвятила Анне Ивановне полстраницы, очень жалостливых и недобрых (впрочем, она и о собственном муже порой писала в том же тоне наверное, так понимала юнговское "правдиво выразить"). В приведенном же отрывке, думается, все правда кроме, конечно, того, что "Ходасевич не прорвался в Самиздат": еще как прорвался, впрочем, сама Н. Я. Мандельштам на той же странице рассказывает о том, как встретила Анну Ивановну "в уже очень поздние годы <...> в трамвае, и она показала мне тетрадочку со стихами Ходасевича". В "тетрадочке" Надежда Яковлевна не распознала тот самый Самиздат, в который, к ее чести будь сказано, "пробила" собственного мужа Осипа Мандельштама.
Известно, что писем Мережковского и Зинаиды Гиппиус друг к другу не существует: какие письма между людьми, не расстававшимися всю жизнь ни на единый день? А вот письма Ходасевича к Берберовой — начиная с сентября 1926 года, т.е. с самого начала их парижской жизни сохранились. Так складывалась жизнь, что расставались они часто.
Когда Ходасевич писал Берберовой (письмо от 11 апреля 1927 года): "Ты моя жизнь, как всем известно"[2.03], то здесь важны не просто слова любящего человека, а то, что тон писем Ходасевича к Берберовой (сохранилось 74 письма) почти не меняется до самого последнего, написанного в год смерти поэта. Когда разлука между ним и Берберовой стала уже неизбежной с конца двадцатых годов, о чем Берберова пишет довольно открыто, он лишь просил ее: "Не сердись ни меня, но не вижу нужды играть роль великодушного рогоносца, в которого он (Н.Д. Милиоти. — Е. В.) меня сознательно рядит. ... Допустим, своей репутации ты хозяйка, но и я своей тоже".[2.04] В недатированном письме, относящемся к весне 1933 года, когда Берберова уже перебралась от него на улицу Клода Лоррена, Ходасевич пишет прямо: "Какое право я имею предписывать тебе то или иное поведение? Или его контролировать? Разве хоть раз попрекнул я тебя, когда сама ты рассказывала мне о своих, скажем, романах? ... Так это и останется, и все люди, которые хотят быть хороши со мной, должны быть хороши и до6рожелательны в отношении тебя"[2.05]. Нужно напомнить, что все эти письма отдала в печать сама Берберова, сохраняя твердую верность единожды декларированному ею принципу умалчивать, о чем хочет, и рассказывать, что хочет. В "Курсиве" она даже перечисляет стихотворения поэта Довида Кнута, посвященные ей ("С Кнутом семь лет меня связывала тесная дружба: многое в ею стихах творит об этих отношениях"). В числе этих стихотворений знаменитое "Нужны были годы..." Пожалею чувства читателя и не буду цитировать последнюю строфу этого стихотворения, отошлю к его публикации[2.06].
Но, к счастью, сверхоткровенная порою исповедь менее всего для Берберовой самоцель. Чья бы то ни было личная-интимная жизнь не представляет собой художественного произведения: на мой взгляд, и "донжуанский список Пушкина", и "донжуанский список Ходасевича", приводимый Берберовой, интересны больше как шутка — любопытно, кто стал бы читать донжуанский список исторического Дон-Жуана видимо, длинный перечень неведомых кастильских имен и только? Берберова рассказывает обо всем подобном между делом, и то, что "Нужны были годы..." и т. д. где описано нечто конкретное и лично к Берберовой относящееся, ничуть не важней и не интересней для читателя, чем рассказ о том, как певица с двумя подбородками в русском ресторанчике в Биянкуре вставляла в "Очи черные" строфу Бориса Поплавского: "Ресторан Закрыт, путь зимой блестит..." Второе даже ценнее: озаренный гением неумелый дилетант Поплавский не очень-то просится "под гитару".
В том же ряду — воспоминания Берберовой о Бунине. Как не разъяряться иным советским буниноведам (это не описка, хотя и нишу эти строки в апреле 1995 года) на берберовские рассказы о том, как Бунин нюхал цыпленка, прежде чем покушать ("Дворянин тухлятину есть не может..."), о том, как выпивал у себя на кухне с выпущенным из тюрьмы коллаборационистом Клягиным, выставив в переднюю полный до краев ночной горшок, о том, как любил "детскую матерщину", как попался в поезде на безбилетном проезде, и о том, как "12 февраля 1945 т. <...> С.К. Маковский заехал за ним, чтобы везти его к советскому послу Богомолову пить за здоровье Сталина". Бунин был первым из невернувшихся эмигрантов, чье творчество попало в СССР в виде изданною здесь довольно полного собрания сочинений (вторым оказался Георгий Иванов, но вместо СССР на карте к тому времени появилась Россия), и этим советским литературоведам образ Бунина, чуть шаржированно обрисованный Берберовой, портит всю икону. И начинаются длительные обвинения Берберовой в том, что во время оккупации Парижа она симпатизировала фашистам. Кстати, в подобном "платоническом" сотрудничестве с фашистами в разное время обвиняли также Георгия Иванова, Владимира Смоленского (об этом Берберова пишет довольно подробно) и что особенно замечательно еврея Лазаря Кельберина, тихого монпарнасского лирика. "Клевещите, клевещите, что-нибудь да останется" принцип очень старый, вряд ли его придумал Игнатий Лойола. А кое-что, и вправду, останется. Именно то, что никогда и ни при каких обстоятельствах ни Владислав Ходасевич, ни Георгий Иванов, ни Нина Берберова, ни многие другие из числа лучших эмигрантских писателей не шли на компромисс с тов.Сталиным и его полномочными представителями.
