Выгоду из данной особенности перлюстрации извлекала и императрица Екатерина II. Она пользовалась своей перлюстрировавшейся в Берлине перепиской с австрийским фельдмаршалом принцем Шарлем-Жозефом де Линем, а также с немецким врачом и литератором И.Г. Циммерманом для информирования в нужном направлении берлинского двора. Считают, что вследствие ее писем Ф. Вольтеру было поколеблено положение французского министра иностранных дел герцога Э.Ф. Шуазеля[1053].
В условиях того времени часто возникало непреодолимое препятствие между целями перлюстрации и ее возможностями. Секретных чиновников и их начальство прежде всего интересовала переписка людей известных, общественно значимых. Но сохранить от них тайну «черных кабинетов» было практически почти невозможно. К светскому обществу вполне применима фраза «круг тесен, потому что слой тонок». Таким его делало переплетение родственных и дружеских связей. А потому эти люди нередко стремились для откровенной переписки пользоваться надежной оказией. Будущий герой Отечественной войны 1812 года, поэт-партизан Д.В. Давыдов во время русско-турецкой войны писал из лагеря под Рущуком генералу Н.Н. Раевскому, резко отзываясь о главнокомандующем Н.М. Каменском: «Левушка [генерал-майор Л.В. Давыдов, в прошлом адъютант Раевского] едет к вам, оттого я пишу так откровенно»[1054]. Будущий вице-канцлер, а в тот момент начальник Походной дипломатической канцелярии К.В. Нессельроде писал жене 13 мая 1812 года из Вильно:
Со времени нашей разлуки это первый верный случай, когда можно поговорить с тобой непринужденно о многих вещах, которые я не решался передать с фельдъегерем, зная из достоверного источника, что все наши письма вскрываются. Почта по прибытии в Петербург доставляется к Вязмитинову [С.К. Вязмитинов — министр полиции с 28 марта 1812 года по 15 октября 1819‐го], где так просматривается, что просто восторг. Состояние печатей на твоих письмах, получаемых от тебя, доказывает мне, что и им не слишком посчастливилось. А потому умоляю тебя, не касайся политики или, по крайней мере, того, что можно передавать лишь при самой надежной оказии. В этом отношении сейчас подозрительны больше, чем когда‐либо, чему я имел много доказательств с тех пор, как прибыл сюда[1055].
В эти же дни, 17 мая 1812 года, генерал-лейтенант Н.Н. Раевский, командир пехотного корпуса во 2‐й Западной армии писал из города Бельцы своему родственнику графу А.Н. Самойлову: «По почте кроме как о погоде и о здоровье писать не должно»[1056].
Не скрывали своих знаний о перлюстрации и ряд иностранных дипломатов. Атташе британского посольства Ф. Вери писал 10 ноября 1812 года заместителю государственного секретаря по иностранным делам В. Гамильтону: «Эти письма [генерала Р.Т. Вильсона, представителя Англии при русской армии], как и все, что он писал, были перехвачены военным министром [имеется в виду А.А. Аракчеев], и, конечно, были им прочитаны. Иногда, должно быть, император читал их; но, боюсь, министр показывал ему только то, что отвечало его целям»[1057].
Два родных брата, Александр и Константин Яковлевичи Булгаковы, московский и петербургский почт-директора в 1820–1830‐е годы, руководившие перлюстрацией, поддаваясь искушению, иногда делились с близкими знакомыми секретами, почерпнутыми из перехваченных писем. Особенно славился своей любовью к чтению чужих писем А.Я. Булгаков, московский почт-директор. Литературовед Ю.М. Лотман дал ему блестящую характеристику: «…ловкий, любезный, “всеобщий одолжитель”, как его именовали в кругу пушкинских приятелей, он был, в первую очередь, живая хроника светских сплетен, переносчик новостей и передатчик сплетен». Приводя слова о нем П.А. Вяземского — «Он получал письма, писал письма, отправлял письма, словом купался и плавал в письмах, как осетр в Оке», — Юрий Михайлович продолжает: «Однако, он не только “купался и плавал”, но и упражнялся в искусстве осетрам неизвестном: распечатывал и читал чужие письма, разнося по знакомым пикантные новости»[1058].
В этом плане любопытна переписка А.А. Закревского. В 1814 году он, генерал-адъютант, пользовавшийся покровительством императора, советовал в письме генерал-адъютанту же, командиру оккупационного корпуса во Франции М.С. Воронцову «писать шифром». В октябре 1823 года оставивший перед этим пост начальника Главного штаба русской армии князь П.М. Волконский писал из Парижа Закревскому, к тому времени уже финляндскому генерал-губернатору и командиру Отдельного финляндского корпуса: «Прощайте, любезный друг, пишите ко мне почаще, через Булгакова, или по оказии, ибо, наверно, наши письма распечатывают на почте, хотя Булгаков нам и приятель, но обязанность его и, вероятно, приказания сие делать заставляют»[1059]. Виднейший сановник Д.П. Трощинский (о нем я упоминал в первой главе), поселившийся через несколько лет после отставки в своем имении в Полтавской губернии, писал приятелю: «Милостивый государь мой! Поздно отвечаю Вам на два дружеских письма по данному самому себе и Вам уже известному обету — никогда не посылать писем моих на нескромную киевскую почту»[1060].
Можно и далее множить примеры того, как не доверяли сохранению тайны переписки во все времена представители элитных групп общества. Например, митрополит Евгений Болховитинов писал своему постоянному корреспонденту, библиографу В.Г. Анастасевичу, 6 декабря 1820 года о деле В.Н. Каразина: «…ему давно сего ждать надлежало за энтузиастические, даже до фанатизма, декларации политические. <…> Не были ли и вы участником в его толках? <…> Не перехвачены ли его письма в Украину или куда в др [угие] места?»[1061] А.С. Пушкин 6 февраля 1823 года писал из Кишинева П.А. Вяземскому в Москву: «Пиши мне покамест, если по почте, так осторожнее, а по оказии что хочешь…» — и вновь повторял ему ту же мысль в письме из Одессы 20 декабря 1823 года: «Я бы хотел знать, нельзя ли в переписке нашей избегнуть как‐нибудь почты — я бы тебе переслал кой-что слишком для нее тяжелое. Сходнее нам в Азии писать по оказии»[1062]. 20 сентября 1824 года Пушкин же из Михайловского советовал А.Н. Вульфу, сыну помещицы П.А. Осиповой, как попытаться обойти возможность перлюстрации: «…так как я под строгим присмотром, то если вам обоим [с поэтом Н.М. Языковым] заблагорассудится мне отвечать, пришли письма под двойным конвертом на имя сестры твоей Анны Николаевны»[1063].
Известная своими воспоминаниями А.О. Смирнова писала из‐за границы: «В матушке России хоть по‐халдейски [халдеи — племена в районе Персидского залива в IX–VI веках до н. э.] напишут, так и то на почте разберут… я иногда получаю письма, просто разрезанные по бокам»[1064]. В июле 1847 года В.Г. Белинский, лечившийся в Зальцбрунне, в письме к Н.В. Гоголю подчеркивал, что не мог бы писать столь прямо из России, «ибо тамошние Шпекины [почтмейстер в комедии Гоголя «Ревизор»] распечатывают чужие письма не из одного личного удовольствия, но и по долгу службы, ради доносов»[1065]. А.Н. Карамзин писал матери 9 (21) марта 1848 года: «Я прекрасно знал наперед, что мои письма будут читаться на почте, но я не понимаю, почему их читали настолько медленно, что доставка по адресу замедлилась на три или четыре дня; вы получили мое письмо от 23 февраля нового стиля только 25 февраля старого стиля — 14 дней: это неприлично»[1066].
То, что тайна перлюстрации нередко нарушалась, признавали и руководители политических спецслужб империи. Например, во время доклада Николаю I 13 апреля 1837 года А.Н. Голицын, предлагая закрыть «черные кабинеты» в Иркутске и Томске, ссылался в том числе на сообщение А.Х. Бенкендорфа, что «о существовании оной делается известно в Сибири». К тому же Голицын получил жалобу генерал-губернатора Западной Сибири князя П.Д. Горчакова на то, что «он свои письма получает подпечатанными [перлюстрированными]». Голицын делал внушение губернским почтмейстерам о необходимости скрытности в столь щекотливом деле, объявил строжайший выговор тобольскому губернскому почтмейстеру, перевел надворного советника И.И. Веттера из Тобольска в Нижний Новгород. Но помогало все это мало. О том, что «перлюстрация стала заметна в Сибири», докладывал и томский почтмейстер Геденштром[1067].
