В начале 1860‐х годов один из агентов III Отделения жаловался шефу жандармов В.А. Долгорукову: «…очень жаль, что наши министры столь вероломно поступают против III отделения, когда оно предупреждает их конфиденциальным образом». В качестве примера он приводил поведение министра финансов А.М. Княжевича, который сказал управляющему Государственным банком Е.И. Ламанскому, что шеф жандармов сообщил о нем «невыгодные сведения, и Ламанский догадывается, что какие‐то письма его были распечатаны на почте»[1068].
Н.А. Орлов, сын шефа жандармов А.Ф. Орлова, 13 (25) января 1856 года писал из Парижа великому князю Михаилу Николаевичу, отмечая, что посылает письмо с оказией, а потому «не обязан рассчитывать каждое слово и постоянно иметь в виду перлюстрацию». Поэт граф А.К. Толстой в письме к И.С. Аксакову от 31 декабря 1856 года рассуждал о полученном от последнего письме: «Оно шло 16 дней из Москвы, всего 600 верст, уж не заезжало ли оно в Петербург? Нельзя расчесть, куда может занести письмо противный ветер». Сам Аксаков в письме от 26 ноября 1859 года к князю В.А. Черкасскому, известному общественному деятелю, утверждал: «…теперь перлюстрация сильнее, чем когда‐либо»[1069].
Эмигрант князь П.В. Долгоруков писал историку М.П. Погодину 2 (14) октября 1865 года о неудачной попытке послать письмо с историческими сведениями в журнал «Русский архив»: «Письма в России всегда распечатывали втихомолку, но ныне прогресс достиг и до самих Шпекиных, письмо мое распечатали открыто и возвратили мне по почте же. А что распечатано оно в почтамте, то доказывает вид пакета, мною тщательно сохраненного. Вы видите, что граница Европы находится на Немане и дальше не простирается…»[1070].
В обстановке наступившей гласности первых лет правления Александра II об этом пыталась говорить российская печать. В письме читателя, не пропущенном цензурой, сообщалось:
Уезжая из Новогрудка (Минской губ.), я оставил сестре конверты с собственноручною надписью московского адреса. На днях я получил один из этих конвертов, в котором… оказалось письмо неизвестно кому и кем писанное. Я стал… рассматривать конверт и заметил, что он был разрезан сбоку и потом снова заклеен. На последнее… я… уж не жалуюсь, но зачем же письма менять[1071].
Генерал М.Д. Скобелев в доверительном письме генералу Н.Н. Обручеву 3 января 1882 года подчеркивал, что «письмо это лично передаст Вам пор [учик] Ушаков… Я ему вполне верю»[1072].
Можно привести много примеров недоверия высших сановников Российской империи к почте. Министр народного просвещения в 1861–1866 годах А.В. Головнин рассуждал в письме к Н.В. Ханыкову в декабре 1866 года: «…система шпионства, полицейского преследования, административного произвола с устранением всякой законности и перлюстрация писем достигли высших пределов». Поэтому в апреле 1867 года он сообщал тому же корреспонденту: «Я просил [И.Ф.] Лихачева доставить Вам это письмо помимо разноплеменных Вандалей [Ж.П. Вандаль — генеральный директор почт во Франции]»[1073]. Много записей, связанных с перлюстрацией, содержится в дневниках Д.А. Милютина. Военный министр, ушедший в мае 1881 года в отставку и переехавший в Крым, Милютин записал в дневнике в июне того же года, что посетил 15 июня в Ореанде также отставленного от должностей великого князя Константина Николаевича, чтобы передать ему «несколько пакетов от А.В. Головнина [министр народного просвещения в 1862–1866 годах] с такими бумагами, которых не мог он доверить почте». В свою очередь великий князь Константин Николаевич сообщил Милютину, что имеет «верные случаи для доставления писем и посылок в Петербург». В июле, зафиксировав в дневнике факт получения писем от бывших сослуживцев и близких знакомых — тайного советника И.П. Арапетова, генералов А.А. Баранцова и Н.Н. Обручева, бывшего министра А.В. Головнина, бывший военный министр отметил, что «так как все эти письма получены по почте, то в них, конечно, не могло заключаться каких‐либо интересных сведений о том, что делается в петербургских правительственных сферах». Наконец, в том же месяце к Милютину прибыл курьер Морского министерства с письмом министра иностранных дел Н.К. Гирса, «который по приказанию Государя и совершенно конфиденциально» извещал отставного министра о заключении секретного тройственного договора с Германией и Австро-Венгрией. При этом сам Милютин, привыкший к повседневности перлюстрации, был изумлен, когда узнал, что ответное письмо Гирсу он должен отправить также с курьером Морского министерства — ибо «сам Государь приказал Гирсу, чтобы писал об этом деле не по почте». В дневнике Д.А. Милютин записал: «Курьезное предостережение со стороны самого царя!»[1074]
Последний случай напоминает эпизод, когда опасения относительно сохранения почтовой тайны высказал сам Николай I. В связи с гибелью Пушкина самодержец писал сестре Анне Павловне, жене голландского принца Вильгельма Оранского, 3 (15) февраля 1837 года: «…мне надо много сообщить ему [Вильгельму Оранскому] об одном трагическом событии, которое положило конец жизни пресловутого Пушкина, поэта; но это не терпит любопытства почты»[1075]. Правда, не очень понятно, любопытства каких почтовых чиновников — собственных или голландских — на сей раз боялся российский император.
Поэтому в дневнике Д.А. Милютина неоднократно отмечено получение писем с надежной оказией, когда корреспонденты могли писать откровенно, не думая о предосторожностях, связанных с официальной почтой. Такова запись от 14 февраля 1882 года о получении двух любопытных писем — от К.Д. Кавелина и генерала от артиллерии, члена Государственного совета А.А. Баранцова, которые воспользовались поездкой жены Милютина, чтобы «сообщить мне такие сведения, о которых писать по почте невозможно»[1076]. В письме от 13–22 апреля 1884 года Кавелин писал Милютину: «Хочу ею [оказией] воспользоваться, чтобы перекинуться с Вами откровенным словечком, не подвергаясь операции перлюстрирования»[1077]. 6 мая 1882 года Милютин отметил прибытие с камердинером великого князя Константина Николаевича толстого пакета от бывшего министра народного просвещения А.В. Головнина. Среди прочего Головнин писал: «…река времени несет ладью, именуемую Россией, и нет кормчего, а сидят гребцы неумелые»[1078]. Также камердинер Константина Николаевича привозил Милютину письма от членов Государственного совета К.К. Грота, П.П. Семенова-Тян-Шанского. Кроме того, почту доставляли адъютанты великого князя Н.П. Литвинов и Н.А. Римский-Корсаков, управляющий делами великого князя К.П. Голенко[1079]. Подобными оказиями пользовался и сам Константин Николаевич. Милютин упоминает о доставленных тому адмиралом А.А. Поповым письмах Головнина и государственного контролера графа Д.М. Сольского. В этих письмах великому князю откровенно сообщались «сведения из петербургской официальной сферы»[1080].
В свою очередь, собственные письма к А.В. Головнину и К.Д. Кавелину, написанные «с такою же откровенностью, с какой они писали мне», Милютин 5 мая 1882 года отправил с нарочным барону А.Г. Жомини, старшему советнику Министерства иностранных дел[1081]. Но даже использование подобных оказий не всегда располагало к полной откровенности. 11 июля 1883 года, не получая писем от Головнина, Милютин сделал вывод, что тот «видно признал нужным соблюдать осторожность в своей дружеской переписке»[1082].
О необходимой осторожности в переписке в связи с опасениями перлюстрации несколько раз упомянул в своих дневниках государственный секретарь А.А. Половцов. Например, 21 мая 1885 года он провожал уезжающих на отдых великого князя Михаила Николаевича, председателя Государственного совета, и его супругу Ольгу Федоровну. На просьбу великого князя «сообщить ему письменно о всем, что будет сказано государем» последовал ответ: «…вследствие перлюстрации писать по почте невозможно, но… если будет что‐либо особенное, то пришлю специального курьера»[1083]. Подобный же разговор состоялся у Половцова с великим князем Михаилом Николаевичем 9 января 1889 года. Вот как передана эта беседа в дневнике:
