В одном из таких аулов, находящемся в глубоком ущелье одного из притоков Шахе, название которого я, к сожалению, не помню, мы расположились на ночлег за несколько часов до заката солнца. И каждый из нас уснул крепким сном под благодатным небом и в благорастворенном климате, несмотря на вой многочисленных собак, оставленных прежними обитателями, невольно переселившимися в Турцию.
На четвертые сутки после нашего выступления из Майкопа мы отправились далее. Проходя по таким же густонаселенным аулам и богатым садами и виноградниками местам, мы прибыли в Даховский отряд, расположенный не при устье Сочи, где приостановилось его победоносное шествие, а на Дагомысе, на небольшой речке. имеющей свой исток в море и по которой мы ехали более 10 верст после нашего последнего ночлега.
Этот пункт лагерной стоянки Даховского отряда предпочел генерал Гейман перед Сочи и другими не столько по климатическим причинам, сколько потому, что по Дагомысу лежал лучший путь сообщения, если бы пришлось устроить таковой через перевал у Оштена, то есть тот путь, который я только что описал.
«Страшно и грустно выразить мысль об утрате Кавказа»
Все, кто в разные периоды обдумывал сущностные проблемы Кавказской войны, неизменно вспоминая о тяжких жертвах – человеческих и финансовых, – о мучительных усилиях, с которыми проходило покорение Кавказа, тем не менее, настаивали на фатальности этого процесса.
Причины обозначались самые разные. Толковали о спасении единоверной Грузии и преследуемых христиан-армян от окончательного поглощения мусульманским миром, о защите той же Грузии от горских набегов, о необходимости обеспечить безопасность коммуникаций с новыми областями империи – после вхождения Грузинского царства в состав империи, о долге защиты собственного приграничного населения.
Трактовали Кавказскую войну как последнюю схватку христианства с воинствующим исламом. И так далее.
Но сколь ни парадоксальным это может показаться, дело было отнюдь не только в Грузии и не в самом Кавказе.
Если проанализировать стратегические соображения – иногда высказанные вскользь, иногда развернуто, на протяжении нескольких десятилетий, то становится понятна фундаментальная геополитическая подоплека изнурительной битвы за Кавказ и титанических усилий по его удержанию и замирению.
Завоевание Кавказа предполагало, кроме ясной и очевидной задачи, еще и мощный геополитический рикошет – удар по европейским странам, в первую очередь по Англии.
Нисколько не утрируя ситуацию, можно сказать, что в Азии Россия воевала с Европой.
После оглушительных успехов второй половины Северной войны – с 1709 по 1720 год, – когда Петр приобрел обширные прибалтийские земли, невский край, значительную часть Финляндии, стало ясно, что продвижению России на Запад положен предел. Вооруженные вмешательства в европейские конфликты успеха не имели. Решительная переориентация имперской политики с Запада на Восток была результатом этого осознания.
Черноморская политика Петра не была по сути своей восточной политикой. Черное море, хотя оно омывало и азиатский берег Турции, было все же европейским морем, и манило оно Петра прежде всего как путь в Европу.
После катастрофы на Пруте в 1711 году от наступления на турецкие владения в Европе пришлось отказаться. Поход в Дунайские княжества не имел прямого отношения к собственно азиатской политике Петра, которая стала бурно реализовываться с середины 1710-х годов. Именно тогда созрела идея прорыва к Индии и вытеснения англичан из «золотых стран Востока».
В сознании имперской элиты после Петра параллельно существовали и развивались два утопических грандиозных плана. Первый, связанный с завоеванием Константинополя, имевший еще и религиозный аспект – возвращение в христианский мир столицы некогда великой Восточной Римской империи, откуда пришло на Русь православие. Второй – уже упомянутый прорыв к Индии, и если не захват ее, то продвижение через Афганистан к самым ее границам – «отсель грозить мы будем бритту!».
И тот и другой проекты базировались на противостоянии Европе, отношения с которой – Англией, Францией, Австрией – были весьма напряженными, иногда явно, иногда подспудно, – даже тогда, когда русские императоры считали себя хозяевами положения и верили в дружбу союзных монархов.
Мощная новая Восточная империя – дочернее государство России – во главе с представителем российского императорского дома, – Екатерина II, как известно, прочила на этот трон своего внука Константина, – контролировала бы Черное море и грозно нависала над Средиземным, а необъятные просторы Азии, по замыслу петербургских стратегов, обеспечивали бы рынок сбыта российских товаров и приток необходимых империи средств.
Укрепившись на юго-востоке и в Азии, империя становилась независимой от европейских государств; она, действительно, становилась в этом случае не страной, а – по выражению одного английского политика – «частью света». И это было бы принципиально новое качество в геополитическом раскладе.
При очевидном экономическом отставании от Европы, при постоянном ощущении внутренней политической неустойчивости, – в 1829 году шеф жандармов Бенкендорф писал императору Николаю о «пороховой бочке над государством», имея в виду крепостное право, – при настороженно-подозрительном отношении к мыслящей части общества, имперская элита искала путей к максимальной устойчивости. Грандиозность охваченного имперской структурой пространства казалась Петербургу залогом такой устойчивости.
Стремление к постоянному расширению территории – последняя безумная попытка: корейская авантюра, приведшая к русско-японской войне, пришлась уже на самый финал существования империи, – в политико-психологическом плане было вызвано ощущением внутреннего неблагополучия. Равно как и маниакальное и гибельное в экономическом отношении наращивание военной мощи за счет численности армии. Особенно ярким симптомом было неуклонное увеличение «внутренних войск» – гвардии, дислоцированной в столице и вблизи от нее.
Обе вышеназванные утопии подразумевали в качестве непременного условия овладение Кавказом и прочное его освоение.
Но был и еще один важный аспект проблемы – страх перед захватом европейцами азиатских тылов России, страх перед возможностью если не удара, то опасного давления на «мягкое подбрюшье» империи.
Для того, чтобы понять, какую роль играл Кавказ в воображении имперских стратегов и как овладение им соотносилось с убежденностью в неизбежном противостоянии Европе, можно рассмотреть два выразительных сюжета.
В 1860 году генерал-майор Ростислав Андреевич Фадеев, чрезвычайно яркая и симптоматичная для русского XIX века фигура, чьи внутриполитические представления во многом совпадали с представлениями зрелого Пушкина, один из самых энергично и размашисто мыслящих имперских идеологов, соратник Барятинского в последний период завоевания Кавказа, выпустил книгу «Шестьдесят лет Кавказской войны». Книга эта – первая попытка разработать задним числом стройную идеологию этой войны – заслуживает особого анализа. Но в данном случае имеет смысл процитировать один обширный фрагмент ее первой части.
«В то время (1801 год, вхождение Грузии в состав Российской империи. – Я. Г. ) спор за господство на Черном море шел у нас только с одною Турциею. Но Турция была уже объявлена несостоятельною политически; она уже находилась под опекою Европы, которая ревниво блюла ее целость, потому что не могла принять равного участия в дележе. Несмотря на искусственное равновесие, опертое на острие иглы, между великими державами начиналась борьба за преобладающее влияние на Турцию и все принадлежащее ей. Европа проникала в отжившую массу Азии с двух сторон, с запада и с юга; для некоторых европейцев азиатские вопросы получили первостепенную, исключительную важность. В пределах Турции, если не действительных, то предполагаемых дипломатически, заключалось Черное море и Закавказье; это государство простирало свои притязания до берега Каспийского моря и легко могло осуществить их первым успехом, одержанным над персиянами.
Но неясно очерченная масса Турецкой империи начинала уже переходить из одного влияния под другое. Было очевидно, что спор за Черное море, за все воды и земли, на которые простирались притязания Турции, рано или поздно, при первом удобном политическом сочетании, станет спором европейским и будет обращен против нас, потому что вопросы о западном влиянии или господстве в Азии не терпят раздела; соперник там смертелен для европейского могущества. Чье бы влияние ни простерлось на эти страны (между которыми были земли без хозяина, как, например, весь Кавказский перешеек), оно стало бы во враждебные отношения к нам.
Между тем владычество на Черном и Каспийском морях, или, в случае крайности, хоть нейтралитет этих морей, составляет жизненный вопрос для всей южной половины России, от Оки до Крыма, в которой все более и более сосредоточиваются главные силы империи, и личные, и материальные. Эта половина государства создана, можно сказать, Черным морем. До завоеваний Екатерины она была в таком же положении, как теперь Уральский край и Южная Сибирь, поселениями, вдвинутыми в безвыходную степь; владение берегом сделало ее самостоятельною и самою богатою частью империи. Через несколько лет, с устройством Закавказской железной дороги, которая необходимо привлечет к себе обширную трапезондскую торговлю с верхней Азией, при быстром развитии волжского и морского пароходства, при состоявшейся компании азиатской торговли, пустынное Каспийское море создаст для юго-восточной России то же положение, какое Черное море уже создало для юго-западной.
