Интересно, что при устном интервьюировании рассказ информанта о семейной истории, связанной с революцией, разворачивается совершенно определенным образом. Сначала интервьюер предлагает опрашиваемым в свободной форме рассказать о своей семье и получает в ответ длящуюся от пяти до двадцати минут речь — она представляет собой стандартный, отработанный за долгие годы жизни нарратив, открывающий потенциальному собеседнику «самое важное» из того, что ему надо знать о семейной истории. В этом нарративе рассказчики из «красных» семей охотно представляют себя в качестве наследников революционеров, с удовольствием упоминая один-два факта, достаточных для появления у собеседника «правильных» ассоциаций. Примерно по этому же принципу строится и авторский рассказ и в большей части изученных мемуаров бывших работников аппарата ЦК КПСС.
Заведующий сектором союзных республик (1965–1985) отдела пропаганды Николай Черных:
Родился я 25 марта 1919 года в сибирской деревне Савино, Кежемский район — это на границе Красноярского края и Иркутской области, в семье крестьянина, охотника и рыбака. Сельское хозяйство там было важным, но подсобным. Деревня была расположена на острове, так что я островитянин. Это дало мне возможность спастись от колчаковцев. Отец — Черных Стефан Александрович — у меня в партизанах был в это время, они разыскивали мать — Черных Матрену Степановну — и меня только родившегося. В начале апреля Ангара уже стояла на весеннем паводке, они туда не смогли пробраться на остров. Отец в Гражданскую был партизаном Щетинкинской дивизии. В Сибири такая была дивизия под командованием [Петра] Щетинкина[664]. Колчака они гнали по Ангаре[665]. Он член партии с 1932 года. Он был председатель колхоза, председатель сельсовета, председатель профкома лесной промышленности Кежемского района.
Как правило, подобными сведениями информация об участии отца (родителей) в революции и Гражданской войне и ограничивается. Из всех опрошенных только один, консультант отдела науки (1974–1976), доктор исторических наук и профессиональный историк партии Всеволод Иванов, смог относительно подробно изложить основные факты биографии своего отца. Да и то, чтобы получить относительно подобную информацию о нем, потребовался ряд уточняющих вопросов:
Он мне рассказывал, когда стоял их «минзаг» — минзаградитель в Хаапсалу, Гапсале, это как раз при входе в Финский залив база была[666]. И пришло от Центробалта[667] распоряжение команду снаряжать в Питер, на вооруженное восстание. А отец был еще беспартийный. А на корабле был один только большевик, который пользовался огромным уважением. Команда собралась, и он спросил: «Кто пойдет?» Вся команда. И командир корабля попросил его: «Оставьте мне хоть матросов, чтобы корабль-то, все-таки война идет». Все пошли воевать за советскую власть в Питер. И мой отец тоже. Причем [сами] шли, никто их не тащил. По идейным соображениям. Знали, что там можно погибнуть. Вступил в партию, конечно, в 1918 году. Он же участвовал в операциях наземных, ходил в атаку.
Вместе с тем опрашиваемые и мемуаристы из семей «красных» охотно упоминают о политических дискуссиях 1930-х годов, которые вели родители с друзьями и которым они в свои детские годы были свидетелями. Точнее, линия рассказа обычно такова: революция, послевоенное устройство отца с помощью старых армейских друзей, круг друзей отца в годы репрессий и нередко (но далеко не всегда) репрессии против них. Это привычная нам идеологическая модель «шестидесятничества», где основными звеньями сюжета являются революция — репрессии — война — послевоенные потерянные годы.
Заместитель заведующего отделом пропаганды (1970–1978), заведующий отделом науки (1983–1986), секретарь ЦК КПСС и член Политбюро (1986–1991) Вадим Медведев довольно подробно говорит об этом:
Сколько-то времени проработал отец в Самаре, в органах потребительской кооперации. Конечно, в Питере [с дореволюционных времен, когда отец занимался отходничеством и был приказчиком в лавке] у него было много друзей, сослуживцев, между ними были хорошие связи и до конца жизни оставались. И не знаю уж, каким образом, но, видимо, кто-то из Центросоюза[668], его направили в Туву — советником тувинского Центросоюза. Тува это тогда была заграница. Конечно, [в Самаре] мы жили очень плохо, бедно, да еще такая большая семья. А в Туве для зарубежного специалиста оказался чуть ли не рай земной, тем более, в России — коллективизация, голодные годы. И мы вернулись уже в 1934 году и осели в городе Ярославле. Отец стал начальником отдела или управления какого-то по снабжению на заводе «СК 1», то есть Синтетического каучука № 1. Я уже те времена хорошо помню. Когда в 1937 году начались репрессии, обстановка была тяжелая. И отец тоже был затронут… ему вспомнили, что во время [антикоммунистического] восстания Озеровского, в Ярославской губернии[669] [где отец Медведева, большевик, был председателем сельсовета. — Н. М.], его от второго ареста освободил местный учитель Великорецкий, который выпустил его из здания школы, куда его заперли. Они были не то чтобы друзьями, но вели разные разговоры, дискуссии. И отец бежал в Данилов от этого восстания. Так вот вспомнили, почему это его освободили. Нашлись какие-то там люди, которые стали показывать… Потом еще было предъявлено требование к нему, что он, будучи директором Дома крестьянина в Данилове в 1923 году принял на работу человека по фамилии Сироткин[670], который оказался впоследствии троцкистом. Это все раскручивалось, он был исключен из партии, снят с работы. Но обошлось, к счастью, без ареста и без дополнительных репрессий. Отец был человеком компанейским, друзья его приходили домой, любили вспоминать о прежних временах. Основным его другом был Хохрупин[671], его земляк. Он был командиром кавалерийской бригады и воевал с бароном Унгерном в Монголии. Лихой деревенский парень. И я припоминаю, что в их компании насчет Сталина были реплики отнюдь не превосходного качества. Наоборот. У нас в комнате-кухне большой стол стоял, там собирались приятели, обсуждали всякие разные дела, я тут крутился. Рассказывали анекдоты, в том числе такой. Почему Ленин носил ботинки, а Сталин ходит в сапогах? Вроде и ответа не надо, ответ и так ясен: потому что Ленин как-то обходил все, а Сталин пер напролом и давил все сапогом. Но это уже моя интерпретация, мне ее не давали, а просто подхихикнули над этим вопросом, и все. Так вот, отец, когда его сняли, долго, наверное год, ходил к секретарю райкома, доказывая свою правоту и невиновность свою. В конце концов [секретарь райкома ему сказал]: «Надоел ты мне. Как твоя фамилия?» [Отец] называет фамилию, тот открывает сейф, перебирает там партбилеты, нашел его партбилет: «На! И уходи». Короче говоря, он все-таки получил работу опять в потребительской кооперации Ярославля. Директором базы культтоваров. Но в семье был культ Питера, была голубая мечта — там оказаться. И эта мечта осуществилась в 1940 году. Каким-то образом — не знаю, может быть, друзья как-то содействовали этому, отец получил приглашение и предложение стать председателем райпотребсоюза на Всеволожской, под Ленинградом.
Примечательно, что в ответах на вопросы о друзьях отца по Гражданской войне, а следовательно, об отношении к репрессиям, наблюдается четкая закономерность. Те из информантов, кто говорит, что их «красные» родители относились к сталинскому периоду критически, уже в 1960-е годы принадлежали к либеральному крылу партийного аппарата[672]. Те же, кто рассказывает о царящих в семье просталинских симпатиях (это вполне может уживаться не только со знанием о репрессиях, но и, как в случае отца Ричарда Косолапова, с личным опытом отсидки[673]), придерживались в 1950–1960-е годы «неосталинистских» взглядов и придерживаются их поныне.
Заведующий сектором отдела пропаганды, помощник секретаря ЦК КПСС по идеологии (1956–1965), а ныне автор книг о «гении Сталина» Виктор Суходеев рассказывает о своем отце — участнике Гражданской войны так:
Среди наших родных никого репрессированных не было. Но было так: выпивать много не выпивали тогда. У нас родня жила в районе «Серпа и Молота», Таганка. Сидели там в воскресный день или [в] какой-то праздник. Тогда было много живых членов Общества старых большевиков. И сталкивались какие-то [взгляды]. Рассказывали анекдоты и пели песни или частушки про Сталина. Если кто-то зарывался, ему говорили: пошел вон. Если он продолжал упорствовать, били. Но ни на кого не доносили. Было несогласие. Те говорили одно, папа и другие говорили: «Да ну, вы уже от жизни отстали. Как хорошо, что вы старые большевики и что вы там при царизме сидели в тюрьмах. Но сейчас-то жизнь другая, что вы ее не понимаете?» Помню, такой один старый большевик, Петрашек[674] его фамилия была. Драться они не дрались, но он [отец рассказчика] говорит: «Да брось ты это! Хорошо, что ты сидел в тюрьме при царизме, но забудь ты, сейчас другое время, что ты!» Насколько я помню, к этим спорам, если они у нас дома были, папа часто доставал томик — и сейчас карандашом все тома изрисованы: «Да вот что Ленин говорил, что ты говоришь! И Сталин так же говорит».
