Volksgerichtshofs [56], то не поняла их, потому что совершенно не знала немецкого языка. Либа попросила дочку, которая изучала немецкий в школе, перевести. Насколько та знала немецкий язык, видно из перевода. Она заявила, что Юлек будет, вероятно, каким-то переводчиком в лесном ведомстве. Либа обрадовалась. Она тут же побежала к младшей сестре Вере: «Посмотри, Юльча в лесном ведомстве. Это хорошо, что он наконец выбрался из дворца Печека». Вера усомнилась, но промолчала, чтобы не огорчать Либу.
Обе стали собираться в Прагу. Радуясь предстоящей встрече с братом, сестры достали какие только возможно продукты и повезли Юлеку в Прагу.
На Бредовской улице отыскали дом 21. Либа по-прежнему думала, что здесь помещается лесное ведомство. Лишь когда Юлека привел конвойный в форме и поставил его по другую сторону стола, как бы отделив перегородкой, а судебный следователь не позволил даже пожать руку брата, Либа поняла свою ошибку. Она еле сдержала слезы. Юлек же улыбнулся сестрам. Это их приободрило, и они принялись торопливо распаковывать свертки с продуктами и сигаретами, разложив все на столе. Юлек на все это молча смотрел и вдруг, словно в шутку, заметил: «Столько деликатесов для меня, даже жалко». Либа расплакалась. Еще не понимая истинного смысла этих слов, она почувствовала что-то недоброе.
Юлек из-за стола посмотрел на плачущую сестру и твердо сказал: «Не плачь, Либа. Идет война, миллионы гибнут на фронтах, хоть они и не желали войны. Я ее тоже не хотел и, вероятно, погибну. Жизнь человечества – словно муравейник. Если затопчешь одного муравья или даже сотню, этим их дело не погубишь».
Он сам был одним из тех в человеческом муравейнике, которые погибнут, но их дело останется жить. Именно это Юлек и хотел сказать на прощание.
Следователь прервал свидание. Юлек просил передать привет матери и отцу. Брату и сестрам было разрешено попрощаться. Под бдительным оком фашистов Юлек обнял и расцеловал сестер – это было слишком коротким прощанием перед такой дальней дорогой, – и конвойный увел его. Сестры, словно во сне, спустились со второго этажа в коридор и вышли на улицу. Перед домом они остановились, надеясь еще раз увидеть брата. Действительно, вскоре из двери вышел конвоир с Юлеком. Проходя мимо, Юлек улыбнулся сестрам. А они, словно окаменелые, смотрели ему вслед, как он переходит улицу, неся в руке сетку, в которую они торопливо положили продукты. Посреди дороги Юлек вдруг повернулся и побежал обратно к сестрам. Конвоир – за ним. Юлек успел лишь пожать руку одной Вере и сказать: «Вера, прощай!».
9 июня 1943 г. Юлек в тюрьме Панкрац тайно заканчивает свой «Репортаж»: «За дверью перед моей камерой висит пояс. Мой пояс, значит, меня отправляют. Ночью меня повезут в Германию судить и… и так далее. От ломтя моей жизни время жадно откусывает последние куски. Четыреста одиннадцать дней в Панкраце промелькнули непостижимо быстро. Сколько еще осталось? Где и как я их проведу?..»
10 июня ранним утром гестапо отправляет Юлека из Праги через Дрезден в предварительное заключение в
Баутцен. Транспорт, в котором везли Фучика, прибыл в Дрезден в тот же день.
Товарищ Майнер из Пльзеня вспоминает об этом:
«В пересыльной камере дрезденской тюрьмы было примерно двадцать мужчин. 10 июня, около трех часов после полудня, привели еще человек шесть. Среди них выделялся один с черной бородой, тогда как другие были выбриты. Этот с бородкой, остановился посреди камеры, на его красивом лице появилась широкая улыбка, и он громко спросил: «Есть тут чехи?». Я отозвался.
– Откуда ты? – спросил он меня.
– Из Пльзеня.
– Я тоже из Пльзеня, но тебя не знаю, – сказал он.
– Я тебя тоже не знаю, – ответил я.
– Фучик, – представился он.
Так мы познакомились. И вот мы уже мысленно в Пльзене. Во время беседы Юлек снял пиджак и сел на скамейку. Он привез с собой какие-то продукты. Когда коридорные в Панкраце узнали, что он едет с транспортом, они принесли ему все, что имели. Закуска была рассована по карманам пиджака и брюк. Теперь он извлекал эту снедь и раздавал заключенным».
В дрезденской тюрьме Юлек переночевал. Рано утром 11 июня его перевезли в Баутцен, Лессингова, 7. По записи в канцелярии предварительного заключения, его доставили в 8 часов 10 минут и зарегистрировали в книге заключенных под номером 203/43.
11 июня 1943 г. чешская протекторатная государственная прокуратура в Праге, за подписью д-ра Лесака, послала государственной прокуратуре немецкого суда в Праге нижеследующую выписку из картотеки судимости Юлека:
«1. Краевой суд в Праге 2.4.1931. ТК II 1987/30, § 15 закона от 19.3. 1923, № 50 сб. з. и Н. 4 месяца тюрьмы и 1000 крон штрафа;
2. Краевой суд Млада Болеслав 29.3. 1932. ТК 487/31, § 15 закона от 19.3.1923, № 50 сб. з. и Н.-14 суток ареста…
3. Краевой суд в Праге 23.10.1931. ТК XI 763/31, §§ 3, 15, 18/1 закона от 19.3.1923 сб. 3 и Н. 4 месяца тюрьмы и 1000 крон денежного штрафа».
Какой парадокс! Немецкий нацистский суд потребовал выписку из чехословацкой картотеки судимости за политические действия, которые Юлек совершил против закона об охране Чехословацкой Республики. Причем Юлек по всем приговорам судов был амнистирован в 1938 г. Но это не помешало чешской государственной прокуратура в Праге передать нацистам справку о судимости Фучика. Фашистский суд охотно использовал эти «данные», отметив в обвинительном акте, что Юлек много раз привлекался к судебной ответственности.
Через три дня после того, как его заточили в баутценскую тюрьму, Юлек получил разрешение написать домой. 14 июня 1943 г. он писал:
«Милая мама, папа, Либа, Вера и вообще все!
Как видите, я сменил место жительства и очутился в предварительном заключении в Баутцене. По дороге с вокзала я обратил внимание, что это тихий, чистый и приятный городок; такова и его тюрьма (если, конечно, тюрьмы вообще могут быть приятными для заключенных). Весьма приличное обхождение, сносная пища, работа (делаю пуговицы). Только тишины здесь, пожалуй, слишком много после шумного дворца Печека; почти каждый заключенный – в одиночке. Но в работе время проходит быстро. Кроме того, как видите из прилагаемой официальной памятки, могу даже читать периодические издания, так что на скуку не жалуюсь. Впрочем, скуку каждый создает себе сам. Есть люди, которые скучают там, где другим живется прекрасно. Мне жизнь представляется интересной всюду, где найдешь что-нибудь полезное для будущего, если, разумеется, оно у тебя есть.
Я уезжал из Праги с надеждой, что с Густиной все, может быть, обойдется благополучно. Мой комиссар снова обещал, что освободит ее. Надеюсь, что он
