Трюм, или Большой колымский трамвай
Рассказ-свидетельство
Я ПОМНЮ ТОТ Ванинский порт:
И вид парохода угрюмый,
Как шли мы по трапу на борт
В холодные мрачные трюмы…
Из песни колымских заключенных[1]
Следы многих преступлений ведут в будущее
С. Е. Лец
Оглядываясь назад, я еще и еще раз старалась запечатлеть в своей памяти, как впервые рассматриваемую фотографию, дорогу, по которой только что прошла сама: длинной змеей ползла и вытягивалась на ней серо-черная колонна заключенных, повторяя ее изгибы и повороты.
Глаза жадно схватывали все кругом, но скудный ландшафт не давал им желаемой пищи: вокруг только едва пробуждавшиеся из-под стаявшего снега после долгой зимней спячки сопки, покрытые кое-где стелющимся низкорослым кустарником, да чахлые лиственницы в редком одиночестве трепыхались на ветру.
И когда, наконец, человеческая змея вползла по крутизне большой сопки на ее вершину, удивленному взору открылась неожиданная панорама: во всю свою неохватную ширь и даль, плещась и играя всеми оттенками зеленовато-лазурного цвета, предстал могучий свободный океан.
Легкой ударной волной хлынула давно забытая живительная свежесть морского воздуха, вызвавшая внезапное головокружение и слабость во всем теле.
Задышалось здоровым чистым воздухом, и это особенно заметно ощущалось после вонючих, забитых до отказа тюремных камер, тесных скотских вагонов, переполненных пересыльных бараков с той особенной прогоркло-кислой и специфически спертой вонью, которая свойственна местам, где пребывает масса давно немытого народа — неизживная вонь от скопища человеческих тел.
Осязаемая на всем теле, как липкий грязный пот, и оседая на слизистой оболочке дыхательных путей, особенно на нёбе, эта вонь, подобно сладковато-трупному запаху, вызывала тошнотворное состояние, въедалась в человека, неотступно преследовала его, окружая невидимой микрооболочкой. Ощущение было мучительно, казалось, что тело насквозь пропитано ею: вонь вносила свой дополнительный и жестокий элемент в страдания физические при нестерпимых страданиях душевных.
И вдруг эта неожиданная свежесть, как дар божий, как божья благодать, влившая в тела людей живительную силу, — и послышалось учащенное жадное дыхание тысяч пар легких.
От охватившей радости мне захотелось бежать, скользить, парить, умчаться в неведомое. Хотелось припасть к земле, как бывает во сне, обнять необъятное распростертыми руками. Хотелось рыдать, оросить слезами, целовать и ласкать каждый камешек, каждую песчинку! Хотелось окунуться и омыться в морской очистительной волне…
Но так радовалась моя душа, рвалась наружу после 16-месячного одиночного и этапного заключения, разум же должен был подчиняться обстоятельствам, а тело и члены исполнять приказ…
Надо было плестись в гуще нескончаемой колонны зеков по пять человек, с опущенной вниз головой, заложенными назад руками и не разговаривать, а молча идти «под дудоргой», т. е. под конвоем к месту следования.
В одной пятерке со мною шагали еще четыре молодые и красивые женщины, опутанные одной цепью огульных обвинений и осужденные по 58-й статье, политической.
Это Тамара — аккордеонистка, арестованная со своей довольно молодой матерью — они всегда и везде были вместе — в Берлине, куда их забросила судьба из Крыма, где они обычно отдыхали каждое лето, и так случилось, что и 22 июня 1941 года их тоже застало там.
В первые дни войны все железные дороги были закрыты, переведены на военное положение, введена строгая пропускная система, пропуска на проезд выдавались через военные комендатуры только военнообязанным, спешившим на свои призывные пункты и базы; станции оцеплены; вокзалы, привокзальные площади и перроны забиты гражданским людом, детьми и женщинами, предпринимавшими отчаянные попытки как-то добраться до своего дома; пробиваясь к неприступным крепостям-кассам, отстояв многосуточные безрезультатные очереди, втискивались в переполненные, трещавшие от перенаселенности вагоны, с детьми лезли в тамбур, продирались, и донельзя уплотняя такими же, как и они сами, «зайцами» межвагонные подпрыгивающие площадки, карабкались в приоткрытые проемы вагонных окон, лезли и срывались с крыш, захватывали «классные» места на тендере и у самой трубы, исторгавшей клубы черной жирной копоти — о транзитной публике н и к т о не заботился, не организовывал, всюду царил беспорядок, разброд, сутолока, хаос, гвалт, слухи; люди волнами бросались из стороны в сторону, от касс к поездам и обратно; враз пропали продукты; станционные ларьки и буфеты закрылись, исчез хлеб — введена жесткая карточная система, карточки выдавались только по месту работы, бешено взбухли цены на привокзальных базарчиках, ели что попало, спали под открытым небом; изнуряла жара, удушливая пыль, зловонные нечистоты, пагубная антисанитария, мухи; вспыхивала дизентерия, следы которой были видны и там и сям, беготня в поисках медпомощи, плач, стоны, мольбы, исходившие от скопища народа — массовая обреченность — обстановка, в которой оказались тысячи и тысячи людей, врасплох застигнутые войной на пляжах, в разъездах, на дорогах и транзитом без пропусков, без билетов, без денег рвавшихся хоть как-нибудь добраться до своих мест.
Пассажирские, товарные, скотские поезда и открытые платформы, набитые мобилизованными, проносились без остановок мимо станций, и казалось, что вся огромная страна встала на колеса…
Вернуться домой в Москву, где их ждал и волновался Тамарин отец — крупный инженер, предпринимавший все возможное и невозможное, но безрезультатно — потерялась последняя ниточка связи — потому как в довершение всеобщих бед нарушилась и почтовая связь, — было невозможно.
А ситуация тем временем на театрах войны первых месяцев калейдоскопически быстро и непредвиденно менялась, и Тамара с матерью в пляжных одеждах и курортных шляпах оказались в оккупации.
В первую очередь немцы гнали эшелонами «бездомников», бывало и прямо с вокзалов, в глубь Германии, где прибывающая рабсила с Востока — «остарбайтэр» — организованно распределялась по городам, заводам, бюргерским хозяйствам, немецким семьям.
Тамару с матерью взял к себе для ведения домашнего хозяйства престарелый профессор берлинской консерватории, втайне ненавидевший нацизм и насилие. Со временем Тамара встретилась с земляком — военнопленным, молодые люди потянулись друг к другу, полюбили, и Тамара родила от него дочь.
Тамаре с ее красотой не везло, к ней вечно приставали разные начальники, в Берлине, например, полковник из советской оккупационной зоны. Пораженный в самое сердце тамариной «расовой красотой», как он выражался, ее миниатюрностью, эффектностью и интеллигентностью, полковник готов был оставить ради нее свою жену, не родившую ему в течение всей их супружеской жизни ребенка, но Тамара оставалась верной своему земляку и попала под гонения…
Тамару и ее мать арестовали в 1947 году, а девочку полковник с женой удочерили.
Сквозным путем Берлин — Н. Тагил, из глубины Европы в Сибирь; Тамара с матерью, в числе таких же заключенных, попала в уральские лагеря; вскоре мать умерла, не выдержав условий родных советских исправительно-трудовых лагерей. А Тамара, отвергнув приставания начальника лагеря, обещавшего при согласии перевести ее на облегченный режим, и разозлив отказом хозяина, получила «добавку» в 10 лет к своим 25 годам и была включена в дальний этап, на Колыму.
Забегая на несколько лет вперед, добавлю, что по прибытии в Магадан, Тамара, выдержав конкурс среди многочисленных претендентов — артистов и музыкантов, была включена в основной состав агитбригады, разрешенной верхушкой УСВИТЛа (Управление северо-восточных исправительно-трудовых лагерей), под управлением Эдди Рознера — «серебряной трубы» мира, первоначально подвергавшегося изощренным издевательствам барачного ПАХАНА — махрового рецидивиста-уголовника. И получала редкие единичные письма из Берлина от дочери, уже школьницы — как это ей удавалось при нечеловеческих и кощунственных бериевских ужесточениях, можно было только догадываться…
Эти письма, написанные детским слабеньким почерком, давала мне читать сама Тамара, когда однажды попала из Магадана в тайгу, на штрафняк, на лесоповал. Дочь заявляла: «Ты мне больше не пиши, я тебя ненавижу, ты изменница Родины. Я люблю своих родителей, папу и маму».
Коротенькие письма кончались приписками полковника: «Прекратите травмировать ребенка своими слащавыми писульками, а не то я доберусь до вас и на краю света».
Тамара очень переживала, горевала, боялась потерять дочь, понимала ситуацию, теряла надежду — переломный 1953 год еще не наступил…
