Людмила Шапошникова - Парава — «летучие рыбы»

— Готов спорить на что угодно, но такого жемчуга, как у нашей богини Минакши, вы нигде не видели.

Я обернулась к человеку, произнесшему эту фразу. Вокруг стоял невообразимый шум. Трубили храмовые трубы, били барабаны, полуобнаженные люди, сопровождавшие богато убранный паланкин, вразнобой что-то кричали. В паланкине восседал черноликий бесстрастный бог. Процессия плыла мимо огромных гопурамов[1] храма Мадураи, на которых сердились, смеялись и кровожадно скалились синие, красные, зеленые и белые индусские боги.

— Вы что-то сказали о жемчуге?

— Ну да, именно о жемчуге. Посмотрите на бога в паланкине. На нем бриллианты, рубины, изумруды. А богиню Минакши украшают жемчугом. Отойдите в сторону, ведут слонов.

Разрисованные головы слонов покачивались над толпой. Их уши чуть подрагивали при каждом новом всплеске крика и хриплых звуков медных изогнутых труб. Наконец шум постепенно стал затихать. Процессия повернула за угол храмовой стены и скрылась в направлении восточного гопурама.

Моего нового знакомого звали Рангачари. Брахманская косица, увязанная в седеющих волосах, шнур «дважды рожденного»[2], спускавшийся с левого плеча, свидетельствовали о принадлежности его к высшей касте индусских жрецов.

— Храм Мадураи, — продолжал он, — вы, наверное, это знаете, знаменит на всю Индию. Ему не менее двух с половиной тысяч лет. За время его существования в храме накопилось много сокровищ. Но лучшее, чем владеет храм, — это жемчуг. Ну что же мы с вами здесь стоим? Жемчуг надо смотреть, а не слушать о нем рассказы.

— А разве это возможно?

— Постараемся что-нибудь сделать.

Мы входим под прохладные своды храмовых ворот и попадаем на открытый, мощенный каменными плитами двор. Плиты раскалены. Стоит апрель — месяц жаркого сезона. Раскаленный камень жжет босые ступни: туфли пришлось оставить у входа. Таков обычай, и его надо соблюдать. Во мне пробуждается инстинкт самосохранения, и я прямо устремляюсь к священному водоему «Золотых лилий». Рангачари едва поспевает за мной и уже на ходу кричит: «Не туда. Нам в обратную сторону». Я бросаю тоскующий взгляд на зеркальную поверхность воды, таящую в себе спасительную прохладу, и снова продолжается кажущийся бесконечным путь по раскаленным камням.

Наконец мы вступаем под своды прохладного полутемного зала с колоннами из серого гранита. Вдоль колонн горят светильники, пахнет прогорклым маслом. Под колоннами дремлют пришедшие издалека паломники. С противоположного конца зала доносится монотонное пение. Там свершается пуджа[3] в честь бога Шивы. Несколько полуобнаженных жрецов сидят на возвышении, на котором за решетчатыми дверьми виден украшенный гирляндами цветов Шива. Пламя, отражаясь, играет на меди многочисленных светильников. Золотистый свет льется в полумрак и придает предметам и людям неясные, таинственные очертания. Курятся сотни благовонных палочек. Рангачари кланяется одному из жрецов, и тот нехотя подходит к нам. Жирный живот жреца нависает над дхоти[4], в глазах выражение сонливости, смешанное с раздражением. Рангачари что-то ему объясняет, жрец покачивает головой, и в такт этим покачиваниям колышется его огромный живот. Наконец жрец делает знак следовать за ним. Мы снова проходим под колоннами, выходим во внутренний, огороженный каменной стеной дворик, спускаемся по лестнице, попадаем опять в прохладный полутемный зал, идем какими-то переходами. Все это похоже на запутанный лабиринт, и я теряю ориентацию. Тонкий луч солнца, проникающий откуда-то сверху вырывает из темноты массивную дверь, обитую медью. На двери шесть огромных замков.

― Это сокровищница нашего храма, — оборачивается ко мне жрец. — Ее охраняют шесть жрецов. У каждого из них по ключу от этих замков. Открыть дверь можно, если все шесть в сборе. Здесь наше основное богатство.

Видимо, жрецы не доверяют друг другу, если установлена такая система. Наш провожатый касается одного из замков, и выражение сонливости исчезает из его глаз. Где-то в глубине зрачков вспыхивают алчные огоньки.

― Здесь драгоценности на миллионы рупий. Но сюда мы посторонних не пускаем. Если вы хотите посмотреть на жемчуг, то это рядом.

Гремит открываемый замок, и нас вводят в небольшую комнату без окон. В углах теплятся желтые огоньки. Пахнет пылью и еще чем-то особенным, свойственным, пожалуй, только старинным вещам. Я вижу золотые и серебряные кубки, ожерелья с рубинами и изумрудами, но больше всего жемчуга. Причудливые головные уборы, украшенные жемчугом; гирлянды, усыпанные жемчугом; одежда, расшитая жемчугом. Сотни и тысячи крупных и мелких жемчужин. Они переливаются в дрожащем пламени светильников. Тона — от серебристого до черного. У входа как два стража замерли полуобнаженные жрецы. Опаловый отсвет ложится на их бронзовые тела. Откуда-то из-за спины звучит глухой голос:

— Это все принадлежит нашим богам. И нам, жрецам. Все. И так из поколения в поколение. Так было, так будет всегда. Богиня Минакши во время праздника надевает жемчужное платье и эту жемчужную корону. Бриллианты и рубины украшают ее паланкин. Но богиня предпочитает всем драгоценностям жемчуг.

— …жемчуг… — отзывается в углах.

Призрачный жемчужный свет наполняет сокровищницу. Он голубовато-серебристый. Цвет луны и океана.

— Здесь самые крупные жемчужины, таких вы нигде не найдете, — продолжает голос. — Это наше древнее богатство. Жемчуг, выловленный в Индийском океане, не знает себе равных по блеску и цвету. Об индийском жемчуге писали Птолемей и Плиний. Его воспели в гимнах священных Вед. Слушайте.

— …слушайте… — снова отзывается эхо. Синеватый дымок благовоний обволакивает жемчужные одежды богов, и вместе с ним плывут и тают слова давно умершего языка. В них звучит своя, древняя, мелодия.

— Рожденная ветром, воздухом, молнией и светом жемчужная раковина, рожденная золотом да защитит нас от нужды. Раковина, родившаяся в море, в сияющем веществе, помогает нам убивать ракшасов[5] и демонов-пожирателей. Раковина помогает нам побеждать болезни и нищету.

Раковина — наш всемогущий целитель. Жемчуг защищает нас от трудностей. Рожденная в небесах, рожденная в море, принесенная рекой жемчужная раковина, рожденная золотом — наш амулет долголетия.

Амулет, рожденный морем, солнцем, рожденный облаком, защитит нас везде от немилости богов и ашуров[6].

Ты, созданная золотым веществом, ты, созданная луной. Ты прекрасна на колеснице, ты, созданная сверкающим бриллиантом, да продлишь наши жизни.

Кость богов, превращенная в жемчуг, ожившая, живет в воде.

Я привязан к тебе жизнью, блеском, силой и долголетием, жизнью, длящейся сто осеней. Да защитит нас амулет жемчуга.

— …жемчуга… — вторит эхо.

Слово плывет и гаснет в голубоватых бликах жемчужной короны богини. Я стряхиваю с себя гипнотическое оцепенение и поворачиваюсь к жрецу.

— Смотрите, — он показывает на жемчужную корону, украшенную несколькими рубинами. Жемчужины в короне крупные, чистого серебристого оттенка. Это подарок храму великого наяка[7] Тирумала. Теперь такого жемчуга нет.

Махараджи Майсура и Траванкура были тоже щедрыми покровителями. Многие заминдары[8] Мадураи и Рамнада дарили жемчуг.

— И все подношения богине Минакши?

— О да! Но богиня щедра в своих милостях и в своей благосклонности и к шудре и к брамину. К тем же, кто делает богатые подарки, она особенно благосклонна. Теперь посмотрите сюда. Это уникальный ковер.

Огромное полотно заткано жемчугом. На нем крылатые богини, диковинные птицы и мифические звери.

— Это ковер побывал в Англии. Его показывали королеве Виктории как редчайшую ценность.

Я смотрю на ковер и думаю о тех, кто добыл этот жемчуг со дна океана, достал жемчужные раковины, «рожденные ветром, воздухом, молнией и светом».

Вечером того же дня я еду в поезде третьим классом в Мадрас. За окном полная луна, как мячик, скачет по верхушкам кокосовых пальм. В купе горит тусклая лампочка, грязный пол заплеван, замусорен кожурой бананов и кусками газет. На деревянных скамьях тесно сидят пассажиры. Предстоит бессонная ночь. Некоторые, правда, пытаются дремать, сидя на полу и прислонившись к обшарпанной стенке вагона. Но остальная публика общительна, весела и говорлива. Мерно стучат колеса, в открытое окно врывается свежий ночной ветер. До меня долетают обрывки разговоров.

Напротив меня сидит старик в желтой чалме, рядом с ним две немолодые женщины в поношенных сари, а у окна высокий плечистый парень. Кожа его лица совсем темная, голову венчает великолепная, буйно вьющаяся шевелюра. Старик рассказывает женщине: