К тому же за выступления иногда и платят, а ему катастрофически не хватает тех денег, которые родители выдают на карманные расходы…
В дверь он трезвонил раза в три дольше, чем делал это обычно. Ему открыл Майкл, и Пол с удивлением и тревогой заметил, что лицо у него заплаканноеы.
– Тихо ты, урод, – прошептал брат. – С мамой плохо. Приходил врач и сказал, что у нее – рак…
Минул год.
В Ливерпульском художественном колледже – конец первого учебного цикла.
– Итак, леди и джентельмены, тема моей последней лекции – «Природа в изобразительном искусстве», – напомнил преподаватель мистер Конвик, седовласый благообразный мужчина. – Надеюсь, все вы принесли сегодня свои работы на эту тему. Надеюсь так же, что вы отнеслись к этому заданию со всей серьезностью, – двинулся он между рядами, – ведь отметка за него будет иметь решающее значение при выведении оценки за семестр…
Он остановился возле второй парты:
– Прекрасно, прекрасно, как вы назвали свое творение, Сара?
Миловидная еврейка Сара Астендаун покраснела от удовольствия.
– «Утро в заповеднике Йоркширского графства», сэр…
– У вас уникальное видение цвета, девочка, – похвалил мистер Конвик. – Я еще буду гордиться тем, что когда-то учил вас… Посмотрим, посмотрим, – двинулся он дальше. – А ваш замечательный анималистический этюд, Стюарт, – сказал он, беря листок ватмана из рук худощавого студента с одухотворенным лицом, – насколько я понимаю, навеян рассказами Редьярда Киплинга?
– О да, сэр, – подтвердил всеми признанный талант Стюарт Сатклифф. – Я назвал его «Джунгли».
Стюарт, кстати, в последнее время очень сблизился с одноклассником Джоном Ленноном, и уже больше месяца играл на бас-гитаре в группе «Куорримен». Не делая в этом, правда, никаких успехов.
– На мой взгляд, Стюарт, вы избрали чересчур кричащие краски, – заметил мистер Конвик. – Да и композиция полотна несколько расплывчата. Слишком много животных одновременно. Есть в этом что-то гротескное. И все же, признаюсь, впечатляет.
Преподаватель вернул произведение художнику и обратился к аудитории:
– Я вижу, все вы, в отличии от нашего оригинала Стюарта, предпочли пейзаж. Оно и понятно, ничто так не трогает тончайших струн человеческой души, как изображение девственной природы… Но, может быть, кто-то еще рискнул посвятить свою кисть меньшим нашим братьям?
Из-за последней парты взметнулась рука.
– Леннон? – опасливо спросил мистер Конвик. – Ну-ка, ну-ка…
Пройдя в конец класса, он наклонился над партой Джона. Его мохнатые брови поползли вверх.
– Что это? – ткнул он пальцем перед собой.
Рисунок Джона был выполнен неровными дрожащими линиями черной туши. В левой стороне огромного, в полпарты величиной, листа был изображен уродливый голый и лысый мужчина с абсолютно бессмысленным выражением лица. В правой стороне, в нижнем уголке было нарисовано какое-то животное, похожее на маленькую собачку. Оно лежало на спине, раскинув вытянутые задние лапы, а передние сложив крест накрест на груди.
– Я назвал свою картину «Гибель опоссума», сэр.
Класс захихикал.
– Я сомневаюсь, мистер Леннон, что смогу поставить вам за ЭТО положительную оценку, – сурово изрек мистер Конвик.
– Я подозревал, сэр, что случиться именно так, – в тон ему заявил Джон, выпятив губу. – Я уже понял, что в этом заведении нет дороги искусству авангарда.
– Это не искусство, Леннон, это хулиганство.
– Это не хулиганство. Это графика.
– Что ж, – покачал головой учитель, – если вы настаиваете, пусть сие творение оценят ваши товарищи…
Мистер Конвик двумя пальцами взял лист за уголок с парты Джона и, со скорбной миной на лице, продемонстрировал его окружающим.
Класс покатился со смеху.
Учитель вернул рисунок Джону, удовлетворенно качая головой.
– И все-таки, мистер Леннон, – вновь обратился он к строптивцу, – признайтесь, зачем вы это нарисовали?
– Я хотел показать, как жестоко поступает человек с природой, взрастившей его, сэр, – не моргнув глазом, объяснил Джон.
– Так-так. Почему же, в таком случае, ваш человек безоружен?
– Я не приемлю вульгарного реализма. В этом-то и заключается весь трагизм фабулы: бедный опоссум умер от одного вида человека. В него не нужно было даже стрелять. Человек стал настолько чужд природе, что та гибнет, лишь соприкоснувшись с ним…
– Хм, хм, – подвигал бровями мистер Конвик, – во всяком случае, остроумно. А почему он, простите, обнажен?
– Это – условность, сэр, художественное допущение. Обнаженные гениталии символизируют неприкрытую агрессию человечества. Обратите внимание, мистер Конвик, это очень большие гениталии…
– Болтать вы умеете! – перекрывая смех аудитории, сердито заключил учитель. – Но болтовня не сделает вас художником, запомните это!
Неожиданно в разговор вмешалась отличница Синтия Пауэлл, очень застенчивая голубоглазая девушка с первой парты:
– А по-моему, это хорошая картина, – сказала она. – Мимо меня вы прошли и даже не остановились. И если вы покажете классу мой рисунок, никто даже не улыбнется. А тут – вон, как все засмеялись.
Джон уставился на Синтию, словно впервые видел ее. Да он и действительно никогда не обращал на нее внимания.
– Хм, хм, – снова похмыкал мистер Конвик. Вообще-то он считал себя либералом. К тому же, к мнению Синтии Пауэлл нельзя было не прислушиваться. Мало того, что она была отличницей, она была девочкой из состоятельной и очень уважаемой в Ливерпуле семьи. – Возможно, конечно, я и несколько отстал от новомодных веяний, – сказал он наконец. – Но я слишком стар, чтобы менять свои принципы. Давайте-ка, мистер Леннон, поступим с вами так. Я пока не буду ставить вам оценку – ни хорошую, ни плохую. Но на следующее занятие вам придется принести другой рисунок. В более традиционной манере. Может быть, вы когда-нибудь и прославитесь вот этим, – снова ткнул он в «картину» Джона пальцем, – но сначала я научу вас рисовать.
… – Синтия, – окликнул Джон.
Девочка обернулась. Перемена только началась, и на то, чтобы поболтать у них было целых пять минут.
– Тебе что, действительно понравилась моя картина?
– Очень понравилась.
– Ну и дура. Я же ее специально нарисовал, чтобы Конвика позлить.
– Да? – она улыбнулась, а затем достала из сумочки очки с толстенными стеклами и надела их, став от этого еще беззащитнее. – Если честно, я не видела, что ты там нарисовал. Чистый лист. Я очень близорукая.
– Почему же ты не носишь очки?
– Стесняюсь.
– Ха! – Джон порылся в кармане брюк, вынул оттуда целлулоидный футляр с очками и тоже нацепил их на нос. – И я стесняюсь!
Они засмеялись, и Джон, словно не контролируя себя, взял ее за руку. И она не отняла свою ладонь.
– Зачем же ты сказала, что тебе понравилось, если ничего не видела? – со свойственной ему прямолинейностью настаивал Джон.
– Потому что, мне кажется, ты не можешь сделать ничего дурного.
«Вот те раз, – подумал Джон. – А ведь, похоже, она клеит меня…» Но он не имел ничего против. В конце концов, Синтия – не самая плохая девчонка в колледже.
– Что ты делаешь вечером?
– А куда мы пойдем? – чуть форсируя события, спросила она.
– Пойти куда-то не получится. – Замялся он. – У меня репетиция. Мы играем рок-н-ролл. Хочешь послушать?
– Конечно! Только мне нужно будет забежать домой. Терпеть не могу ходить куда-то в форме.
– А мне нельзя опаздывать… Знаешь «Вильсон Клаб»?
– Еще бы.
Прозвенел звонок. Пора было возвращаться в класс.
– Так ты придешь?
– Приду, – кивнула Синтия. – А можно, я возьму подружек?
– Конечно! – пожал плечами Джон, хотя и подумал, что на свидания с подружками не ходят. С другой стороны, и он ведь пригласил ее не в кино, а на репетицию… – Конечно! Ребята только обрадуются.
Стюарт Сатклифф был не только удивительно одаренным мальчиком, но и редкостным интеллектуалом.
Он единственный из знакомых Джона жил, как настоящий художник, в тесной, заляпанной краской студии в доме на Гамбьер-Террас. «Нельзя рисовать настоящие картины и нежиться при этом под крылышком у мамочки», – декларировал он. Вместо постели он спал в обшитом черным шелком гробу, который нашел на свалке и этим напоминал Джону Геккельбери Финна с его любимой засаленной бочкой.
Время от времени, к неудовольствию тети Мими, Джон оставался ночевать у Стюарта. Ночи напролет они пили пиво и болтали до хрипоты. Часто Джону казалось, что в своих дискуссиях они подбираются к какой-то великой истине… Но это было только ощущение и ничего конкретного. Своими рассуждениями об искусстве и о прочих реалиях жизни Стюарт буквально гипнотизировал Джона. Его суждения были парадоксальны.
«Хочешь быть великим, приготовься быть изгоем, – объявил он как-то. – Ван-Гог свихнулся и отрезал себе ухо, Рембо сдох от гангрены, Оскар Уальд был гомиком, сел в тюрьму, а через четыре года помер… Все гении портят жизнь себе и другим».
