Оценивая в целом ситуацию в лагерях в годы войны, тенденцию к организации массовых вооруженных побегов, подобных ретюнинскому, следует сказать, что она (эта опасность) была чекистами отчасти блокирована, отчасти преувеличена. Повстанческие настроения отдельных групп политических заключенных в лагерях не имели сколько-нибудь широкой поддержки и шансов на успех. Это объяснялось не только голодом и дистрофией во многих лагерях, что просто не оставляло физических и моральных сил для сопротивления, но и тем, что «положительный контингент» (а среди этого контингента оказывались и осужденные по малозначительной контрреволюционной статье — 58, то есть «за разговоры», «ни за что» или, как некоторые из них полагали, «по ошибке») был в массе своей настроен патриотически. Документы 1941–1945 гг. в целом подтверждают мысль А.И.Солженицына о сложной моральной коллизии, с которой столкнулись многие заключенные: бороться теперь с режимом — значит помогать немцам? Война отнимала даже у политических узников способность к протесту, а гулаговский социум оказался все-таки мало восприимчив к идее сотрудничества с немецкими захватчиками. Значимым «умиротворяющим» фактором было появление у «обычных заключенных» легальных шансов на восстановление своего гражданского статуса. Перспективу освобождения открывала либо «безвредность» и «ненужность» для Гулага (от неработоспособных заключенные, причем не только с малыми сроками заключения, старались поскорее избавиться[56]), либо мобилизация в Красную армию. По неполным данным, ИТЛ и колонии НКВД досрочно освободили и передали через военкоматы в армию около 1 млн. человек[57].
Низкий повстанческий потенциал «единого Гулага», в котором в годы войны было перемешано самое разношерстное население, в принципе не способное на массовые и солидарные действия, был лишь одной стороной процесса, позволяющего некоторым адептам сталинской системы говорить об особом вкладе Гулага в Победу. Другой стороной этого же процесса (работа на Победу) были глубинные изменения в гулаговском социуме, подготовлявшие будущий кризис и разложение всей системы лагерного хозяйства и образа жизни. По мере увеличения производственной нагрузки на всю систему лагерей и колоний, а именно в годы войны Гулаг окончательно оформился как производственный наркомат, ответственный за решение важнейших народнохозяйственных задач, жесткие требования режима все больше отступали перед соображениями производственной необходимости.
По оценке начальника Гулага В. Г. Наседкина, именно «обстоятельствами, вызванными военной обстановкой в стране», было нарушено требование раздельного содержания заключенных, осужденных на срок до 3-х и свыше 3 лет лишения свободы». Первые должны были отбывать наказание в колониях, вторые — в лагерях. В действительности в исправительно-трудовых колониях содержалось «свыше 500 тыс. заключенных, осужденных на сроки свыше 3-х лет, в том числе и за такие преступления, как измена Родине, контрреволюционные и особо опасные», а в исправительно-трудовых лагерях оказалось около 50 тысяч осужденных на сроки менее 3-х лет[58]. Для нашей темы важно зафиксировать сам факт беспрецедентного «перемешивания» различных категорий заключенных в лагерях «по производственной необходимости», так же как и многочисленные нарушения в режиме содержания. Уже в феврале 1942 г. в Гулаге практиковалось массовое расконвоирование осужденных за контрреволюционные преступления[59]. Бремя повышенной ответственности за выполнение производственных заданий продолжало толкать гулаговскую бюрократию к прагматическим решениям. Эти решения усиливали возможность эксплуатации труда заключенных, но при определенных и, надо сказать, выгодных для обеих сторон условиях ослабляли гнет «режима содержания». На совещании руководящих работников НКВД СССР у заместителя наркома внутренних дел С.Н.Круглова (10 сентября 1943 г.) прозвучало даже предложение начальника Гулага Наседкина «поставить дело таким образом, чтобы заключенные переводились на положение вольнонаемных до конца отбытия срока наказания, т. е. составить из них вроде трудовых батальонов, чтобы они вторую половину наказания отбывали на положении вольнонаемных людей, т. е. предоставить неограниченную переписку, свидания с родными, получение посылок и т. д.»[60].
Однако окончательно решить свои производственные проблемы за счет нарушений режима содержания заключенных гулаговское начальство было не в силах. Очевидное и резкое ухудшение продовольственного и вещевого снабжения лагерей в годы войны, обострявшее для заключенных проблему физического выживания, а в ряде случаев — приводившее к массовой смертности, само по себе снижало стимулирующую роль поблажек. Кроме этого Гулаг постоянно терял свой «положительный контингент», уходивший в Красную армию.
На смену «положительному» лагеря получали контингент вполне отрицательный, во всяком случае, по гулаговским меркам.
4. «Паразитическое перенаселение» второй половины 1940-х гг
Среди новых пополнений доминировали осужденные по политических статьям и особо опасные уголовные преступники. Их совокупная доля в общей численности населении Гулага выросла с 27 % в 1941 г. до 43 % в июле 1944 г.1. Новые контингенты — схваченные в ходе очистки тылов изменники родины, фашистские пособники, власовцы, члены боевых вооруженных формирований украинских и прибалтийских националистов, особо опасные уголовные преступники и т. д., - уже невозможно было увлечь ни перспективой освобождения через мобилизацию, ни, тем более, патриотической пропагандой. Гулаг матерел и озлоблялся, а гулаговский социум, с точки зрения властей предержащих, приобретал все более отрицательную динамику. В нем происходила консолидация заключенных по уголовным, политическим, этнополитическим и этническим признакам.
На пересечении интересов лагерной администрации, озабоченной выполнением производственных задач и поддержанием «порядка» и «дисциплины» любой ценой, и отколовшихся от традиционного воровского мира уголовных авторитетов, искавших благоприятных условий отсидки и решившихся пойти на сотрудничество с лагерным начальством, в Гулаге возникло консолидированное преступное сообщество, получившее впоследствии наименование «суки». На протяжении войны эта группировка захватила неформальную власть в лагерях и успешно паразитировала на гулаговском населении. Все более заметным фактором внутренней жизни Гулага становился лагерный бандитизм, приобретавший формы организованной борьбы различных группировок за контроль над зоной. Фактически, в конце войны в Гулаге обозначились первые признаки жестокой борьбы за ресурсы выживания, что многократно увеличивало предрасположенность Архипелага к волнениям, бунтам и беспорядкам. Напряжение в среде профессиональных преступников и бандитов болезненно отразилось как на положении всех остальных заключенных, так и на состоянии режима, и, в конечном счете, на выполнении Гулагом его производственных функций. Эффективного полицейского решения проблемы найти так и не удалось. Криминальная элита Гулага встала на путь стихийной саморегуляции — уменьшение численности «паразитов» (физическое или статусное) в результате все более жестокой борьбы за власть над зоной.
Не исключено, что с действием тех же причин был связан и побеговый ренессанс 1946–1947 гг. 16 июня 1947 г. заместитель начальника ГУЛАГ по оперативной работе Г. П. Добрынин сделал вывод о значительном росте состоявшихся побегов заключенных, «особенно групповых и даже вооруженных»1. Подобные побеги, все больше походившие на бунты и мини-восстания были бесспорным свидетельством дестабилизации обстановки в послевоенном Гулаге, но проблемы «паразитического перенаселения» Гулага они решить, естественно, не могли. Слишком малое число заключенных имело технические возможности, достаточно мужества и сил для побега. Поэтому главным итогом «паразитического перенаселения» стал разраставшийся конфликт между различными группировками воровской «элиты» — яркое свидетельство формирования новой социальной структуры гулаговского сообщества. Враждующие группировки, следуя инстинкту самосохранения, начали упорно добиваться от лагерной администрации признания их неофициального статуса и режима раздельного содержания в лагерных пунктах. Так они закрепляли раздел сфер влияния и добивались от начальства «ярлыка» на власть. В свою очередь, вершиной режимно-оперативной мысли стала тактика «разведения» враждующих группировок по различным лагерным подразделениям, то есть признание их de facto и молчаливое согласие на выделение «вотчин» для уголовников. Одной из постоянных забот оперативных работников во второй половине 1940-х — начале 1950-х гг. стало не разложение или ликвидация уголовных группировок, — на это, как на дело совершенно безнадежное, в то время просто махнули рукой, а их своевременное расселение. Однако, характерное для Гулага в 19451947 гг. «паразитическое перенаселение» делало последовательную реализацию этого принципа трудновыполнимым, что и начало раскручивать маховик безжалостной войны «воров» и «сук». [61]
