Лейтмотивом официальных документов начала 1930-х гг. о стихийных выступлениях и волнениях сосланных кулаков была мысль о том, что волынки сосланные кулаки устраивают «на почве невыносимых условий». Зато отказ товарищей по несчастью поддержать бунтовщиков обычно был связан с более сносными условия существования — «здесь им живется хорошо»[51]. Массовые побеги из гиблых мест и спорадические массовые беспорядки, сигнализировали властям о невыносимости конкретных ситуаций, совершенно исключавших приспособление и адаптацию к неволе. В ответ власти предложили «хозяйственное устройство» в обмен на добросовестный труд в местах принудительной колонизации. В итоге индивидуальные надежды терпеливых крестьян («лишь бы места подходили для пашни, да давали хлеба, а тайгу расчистить можно, лес близко, строиться будет легко, земля свежая и хлеб будет родиться»[52]) блокировали организованный социальный протест.[53]
Относительный успех полицейского умиротворения кулацкой ссылки в первой половине 1930-х гг. убедил власти в эффективности выбранных форм «коррекции» массового поведения в сфере принудительного труда. Полицейские усилия были сосредоточены на подавлении организованных групп сопротивления, расколе и расслоении вверенных контингентов, раздроблении единой протестной воли на миллионы индивидуальных надежд. Более сносные условия выживания обменивались на «добросовестный труд» и готовность сотрудничать с властями. «Умиротворение» Гулага, превращавшегося по воле начальства в гигантскую стройку и массовое производство, было реализацией фактически той же схемы. А то, что власти оценивали как производственную эффективность принудительного труда, всецело зависело от, казалось бы, эфемерного психологического фактора — надежды заключенных, используемых на важнейших народнохозяйственных объектах, на более высокое качество жизни в неволе и (или) сокращение срока отсидки — в благодарность за лояльность и трудовое усердие.
В конце 1930-х гг. «бунтовские» и «заговорщические» традиции сопротивления почти сошли на нет. Известные нам эпизоды имели периферийный характер и были скорее исключением из правил. Зато на первое место выдвинулись групповые и индивидуальные отказы от подневольного «труда на благо Родины». В 1939 г. (после отмены так называемых зачетов рабочих дней и условно-досрочного освобождения) отказы от работы вообще стали массовой формой сопротивления гулаговского населения (в основном, его неполитической части) новым неблагоприятным веяниям в пенитенциарной политике властей. В циркуляре Третьего отдела ГУЛАГ НКВД СССР № 148 об усилении борьбы с побегами и нарушениями лагерного режима отмечалось «резкое сопротивление» отмене зачетов со стороны «наиболее злобно настроенной части заключенных»: побеги, злостный саботаж, организация эксцессов и неподчинения распоряжениям администрации. Особенно тревожил гулаговское начальство тот факт, что «заключенные, осужденные за антисоветские преступления, вели активную агитацию среди хорошо работающей части лагерников, склоняя последних к групповым отказам от работы, невыполнению норм, ссылаясь при этом на отсутствие перспектив досрочного освобождения»[54].
Упертая власть ответила террором. Были вынесены показательные смертные приговоры в отношении некоторых «злостных отказчиков» и подстрекателей к отказам от работы. Однако, как показали последующие события, репрессии проблемы не решили и на протяжении 1940-х гг., руководствуясь производственными соображениями, сначала «в порядке исключения», а потом на все более систематической основе, начальство вынуждено было вернуться к практике зачетов. Фактически, это один из наиболее важных примеров успешного сопротивления узников Гулага неприемлемым для них условиям заключения. Тысячи разбитых надежд на досрочное освобождение по зачетам обернулись для власти пассивным массовым сопротивлением, фактически подрывавшим устои нового созданного при Сталине и под Сталина «экономического уклада».
3. «Бунтовщики» и «патриоты»: размежевание заключенных в годы войны
С началом войны у заключенных, особенно у осужденных за контрреволюционные преступления, появилась вполне понятная боязнь, что неудачи первого периода войны и быстрое наступление немцев могут спровоцировать власть на акции массового уничтожения в местах заключения, оказавшихся в непосредственной близости от районов боевых действий. В лагерях широко распространялись слухи об уже имевших место массовых акциях, о некоем секретном приказе НКВД — уничтожать заключенных в случае приближения немцев. Слухи были основаны как на подлинных фактах расстрелов заключенных (и политических, и уголовных) так и на долетавших до зеков разговорах охранников о секретных совещаниях оперативного состава того или иного лагеря, на которых якобы зачитывался какой-то секретный приказ НКВД о превентивных расстрелах.
Слухи об угрозе, поверить в которую заставлял весь предыдущий тюремно-лагерный опыт зэков, составили один из ключевых компонентов новой социально-психологической реальности, коллективной мобилизации и самоорганизации. Наиболее активная часть лагерного населения, по крайней мере, там, где начинавшийся голод еще не привел заключенных к истощению и апатии, пыталась заранее побеспокоиться о спасении своей жизни и подготовиться к худшему варианту развития событий. Есть многочисленные свидетельства того, что лагерная администрация, не дожидаясь обострения обстановки, а точнее говоря, готовясь к такому обострению, начала нанесение упреждающих ударов по потенциальным очагам сопротивления. В ряде случаев мы имеем дело с очевидной (впоследствии официально опровергнутой) фабрикацией «заговорщических» дел. Сказанное относится, в частности, к так называему немецкому повстанчеству 19411942 гг. Но некоторые другие уголовные дела отражают все-таки реальные настроения в лагерях, готовность сопротивляться, пока голод и болезни еще не лишили заключенных сил.
В начале декабря 1941 г. Оперативный отдел ГУЛАГ отметил «усиление вражеской работы контрреволюционных элементов в лагерях». В ориентировке начальникам оперативно-чекистских отделов ИТЛ и колоний была приведена сводка сведений о раскрытых в лагерях повстанческих организациях. Список включал 12 лагерей, 24 подпольные группы и организации. Количественный состав раскрытых групп колебался от 15 до 50 человек. В большинстве своем подпольщики компактно объединялись по политическому и национальному признаку: «бывшие участники контрреволюционных организаций», «осужденные за антисоветскую деятельность», «бывшие командиры РККА», «немцы, осужденные за контрреволюционные преступления», «заключенные, доставленные из прибалтийских республик». Главными целями подпольщиков Оперативный отдел ГУЛАГ называл «организованное выступление заключенных, разоружение стрелков военизированной охраны и групповые вооруженные побеги». В зависимости от географического положения повстанческие группы готовились приурочить выступление «к моменту захвата немцами г. Москвы» либо «к нападению Японии на Советский Союз». Иногда заговорщиков групп обвиняли в подготовке штурмовых групп, намерении оказать помощь немецким десантам и т. п.
Бесспорно, что в ряде случаев мы имеем дело с очевидной фабрикацией оперативниками «заговорщических» дел, а приписывание лагерным заговорщикам политически ясных целей (поднять лагеря навстречу немцам или японцам и т. д.), скорее всего, следует расценивать как плод грубой «следственной работы», превращавшей подготовку группового вооруженного побега, имевшего очевидные цели, в организацию вооруженного восстания под надуманными и невнятными политическими лозунгами. Однако находки последнего времени, в частности, опубликованные в статье И.Осиповой архивные материалы о так называемом «ретюнинском восстании» начала 1942 г. (к сожалению, автор не указала места хранения документов)[55], заставляют с б0льшим доверием отнестись к сообщениям лагерных чекистов о повстанческих группах, раскрытых после начала войны.
Если судить по документам Гулага, рост повстанческих настроений в лагерях коррелирован с обстановкой на фронте. Первая вспышка таких настроений была осенью-зимой 1941 г., вторая — приходится на летнее немецкое наступление 1942 г. Летом 1943 г. Оперативный отдел ГУЛАГ вновь сообщал о целой серии раскрытых в лагерях «контрреволюционных групп и организаций, состоявших из бывших военнослужащих, осужденных в период Отечественной войны»1. По мере успехов Красной армии на советско-германском фронте и приближения конца войны «повстанческие настроения» в лагерях пошли на убыль.
Оценивая в целом ситуацию в лагерях в годы войны, тенденцию к организации массовых вооруженных побегов, подобных ретюнинскому, следует сказать, что она (эта опасность) была чекистами отчасти блокирована, отчасти преувеличена. Повстанческие настроения отдельных групп политических заключенных в лагерях не имели сколько-нибудь широкой поддержки и шансов на успех. Это объяснялось не только голодом и дистрофией во многих лагерях, что просто не оставляло физических и моральных сил для сопротивления, но и тем, что «положительный контингент» (а среди этого контингента оказывались и осужденные по малозначительной контрреволюционной статье — 58, то есть «за разговоры», «ни за что» или, как некоторые из них полагали, «по ошибке») был в массе своей настроен патриотически. Документы 1941–1945 гг. в целом подтверждают мысль А.И.Солженицына о сложной моральной коллизии, с которой столкнулись многие заключенные: бороться теперь с режимом — значит помогать немцам? Война отнимала даже у политических узников способность к протесту, а гулаговский социум оказался все-таки мало восприимчив к идее сотрудничества с немецкими захватчиками. Значимым «умиротворяющим» фактором было появление у «обычных заключенных» легальных шансов на восстановление своего гражданского статуса. Перспективу освобождения открывала либо «безвредность» и «ненужность» для Гулага (от неработоспособных заключенные, причем не только с малыми сроками заключения, старались поскорее избавиться[56]), либо мобилизация в Красную армию. По неполным данным, ИТЛ и колонии НКВД досрочно освободили и передали через военкоматы в армию около 1 млн. человек[57].
