Уже после того, как я отослал свой отчет, пришло известие о том, что профессор Отто из Брансвика вновь открыл мой метод получения улучшенного пироксилина и опубликовал его. Мои работы в Шпандау были засекречены, как и мои отчеты для военного министерства, поэтому профессор Отто по праву, как первый, опубликовавший работу, считается изобретателем метода. Такое со мной происходило довольно часто. На первый взгляд это кажется несправедливым и обидным, когда приоритет в открытии отдается человеку, успевшему первым обнародовать результаты своих трудов, тогда как другой исследователь, дойдя до решения первым, не хочет о нем рассказывать до тех пор, пока не проведет его всестороннее исследование. Однако следует признать, что должен существовать какой-то строго определенный признак, по которому можно было бы определить приоритет. Для науки и для человечества важна не личность изобретателя, а сам предмет, который и доводится до всех общедоступной публикацией.
После того как угроза высылки из Берлина перестала мне угрожать, я смог вновь вернуться к занимавшему меня вопросу об устройстве телеграфной связи. Первым делом я написал и отправил генералу Этцелю, начальнику находившегося тогда в ведении Генерального штаба армии оптического телеграфа[51], записку о состоянии телеграфного дела и о тех улучшениях, которые в него можно внести. В результате меня прикрепили к специально созданной при Генштабе комиссии, целью которой была подготовка к переходу телеграфа с оптического на электрический. Доверие, которым прониклись ко мне сам генерал и его зять, профессор Дове, было настолько велико, что почти все мои предложения получали поддержку комиссии, и я же получал заказ на их выполнение.
Тогда считалось, что протянутые по воздуху на столбах и ничем не защищенные провода обязательно в самое короткое время будут украдены местным населением вместе со столбами. Поэтому во всех европейских странах, в которых хотели провести электрический телеграф, велись эксперименты по подземной прокладке. Более всего были известны опыты профессора Якоби из Санкт-Петербурга. В качестве изолятора он использовал смолу, каучук и даже стеклянные трубки, но большого выигрыша все эти материалы не давали. Наша комиссия также начинала с подобных опытов, но получаемая изоляция была весьма слабой и кратковременной.
В то время на английском рынке появилась гуттаперча[52], и мой брат Вильгельм прислал мне из Лондона, просто как интересную новинку, несколько ее образцов. Замечательная особенность этого материала делаться пластичным при нагревании и затвердевать при охлаждении, становясь при этом хорошим изолятором, сразу привлекла мое внимание. Я обмотал проволоку нагретой гуттаперчей и, охладив ее, обнаружил, что теперь она хорошо заизолирована. По моему настоянию комиссия приступила к масштабным опытам по такому типу изоляции, которые были начаты летом 1846 года и продолжались почти весь следующий год. В самом начале, в 1846 году, когда опытный кабель прокладывали вдоль строившейся Анхальтской железной дороги, проволоку закатывали в гуттаперчу при помощи вращающихся валиков. Однако в результате получался непрочный и легко трескавшийся шов. И я сконструировал специальный винтовой пресс, в котором подаваемая под высоким давлением нагретая гуттаперча равномерно обволакивала медный провод, не оставляя никакого шва. Заключенные в гуттаперчу в собранном Гальске по моей модели прессе провода были надежно заизолированы и надолго сохраняли свои свойства.
Первую значительную подземную линию с проволокой, защищенной таким способом, я провел летом 1847 года. Проложена она была между Берлином и Гросбереном[53]. Линия замечательно выдержала испытания, и, таким образом, вопрос с надежной изоляцией подземных проводов с помощью гуттаперчи и моего пресса был признан решенным. И не только подземных: подводные кабели начиная с того времени изолировались тем же способом.
Комиссия постановила, что в основу телеграфных линий в Пруссии будут положены моя система телеграфов и провода, заключенные в гуттаперчевую оболочку.
Я же окончательно убедился в том, насколько был прав, когда решил связать свою дальнейшую жизнь с телеграфом, поэтому уже осенью 1847 года уговорил Иоганна Гальске, с которым еще больше сошелся в процессе совместной работы, продать его часть бизнеса компаньону и вместе со мной открыть телеграфную мастерскую. При этом я отдельно оговорил условие, что после выхода в отставку я стану полноправным совладельцем предприятия[54]. Поскольку у нас не было достаточного капитала, я обратился за помощью к жившему тогда в Берлине моему кузену, адвокату Георгу Сименсу, который дал нам 6000 талеров[55] для открытия небольшой мастерской при условии получения части прибыли в течение шести лет. 12 октября 1847 года в здании, расположенном в дальнем конце Шонебергштрассе, мы открыли свою мастерскую. В том же здании мы сняли для себя и жилую квартиру. Дело даже без дополнительных капиталовложений пошло настолько быстро, что уже вскоре фабрика Сименса и Гальске, с филиалами во многих европейских столицах, получила поистине всемирную известность.
Мое высокое положение в телеграфной комиссии позволяло надеяться, что впоследствии меня поставят во главе всей прусской телеграфной сети. Однако государственная служба меня никогда не привлекала, и я отдавал себе отчет в том, что буду больше полезен миру, если сохраню независимость. Поэтому я решил отказаться от столь блестящей перспективы. Но и уходить в отставку, а значит, и оставлять работу в комиссии, пока она не закончила свою работу и не определила окончательно пути развития телеграфа в Пруссии, я не хотел.
В то время в комиссии я вел борьбу за то, чтобы телеграфом могли пользоваться и простые люди, а не только военные, что вызывало у последних сильнейшее противодействие. Между тем проложенный тогда по маршруту Берлин – Потсдам воздушный телеграф работал настолько быстро и четко, что его нельзя было даже сравнивать с действовавшими ранее семафорами, и это явно говорило о том, что общественности необходимо предоставить к нему самый широкий доступ. Известие о волшебной эффективности нового способа связи быстро распространилось в народе и произвело настоящий фурор. О нем заговорили даже в самых высоких кругах общества. Дошло до того, что принцесса Прусская пригласила меня лично прочитать в Потсдаме ее сыну, будущему кронпринцу Фридриху-Вильгельму и императору Фридриху, лекцию об устройстве электрического телеграфа. Лекция, сопровождавшаяся демонстрационными сеансами связи между Берлином и Потсдамом, и моя пояснительная записка, в которой я рассказывал о будущем, какое может иметь телеграф, если сделать его общедоступным, безусловно, помогли убедить представителей высшего общества в правоте моих требований.
По моей инициативе комиссия постановила провести в марте 1848 года публичный конкурс для телеграфных проводов и аппаратов и определила четкие условия его проведения. За лучшие модели и решения были обещаны крупные денежные премии, а победители получали приоритетные права на размещение государственных заказов. Я практически не сомневался в том, что смогу победить в этом конкурсе, который стартовал 15 марта. Но уже 18-го он прекратил свою работу, а вместе с ним прекратилась работа и всей комиссии.
Увлеченный своей работой, я почти не замечал тех волнений, которые сотрясали всю Германию после февральской революции в Париже. Между тем бури стихийных политических выступлений с легкостью сметали слабые плотинки, которые бездумно и бестолково ставила на их пути правящая верхушка. Недовольный царившими в стране порядками, немецкий народ был уверен в том, что изменить их можно только насильственными способами, и уверенность эта передавалась даже в высшие светские и военные круги. Совершенно бессмысленные разговоры на национальные и политические темы еще больше раззадоривали толпу, активность которой подогревалась еще и жаркой летней погодой, стоявшей тогда по всей Германии.
Возбужденный народ слонялся по берлинским улицам, обменивался явно преувеличенными слухами об успехах революции в различных городах страны и внимательно вслушивался в речи многочисленных уличных ораторов и агитаторов, собственно, и распространявших эти заводившие толпу слухи. Полиция практически бездействовала, и даже армия, свято выполнявшая свои обязанности, почти не была видна. Сначала пришла воодушевляющая новость о победе революции в Дрездене и Вене, после всех поразило убийство часовых у здания Государственного банка, а кульминацией событий стала сцена, происшедшая на дворцовой площади. Все это привело к тому, что даже мирные граждане, собиравшиеся в народные дружины для охраны порядка, перешли в массе своей на сторону революции. Из своего окна я лично видел, как некоторые из этих дружинников, в страшном волнении сбрасывая с себя форменные шарфы, бежали к Анхальтским воротам и кричали: «Измена! Войска стреляли в нас!» За несколько часов весь город был застроен баррикадами, а королевская стража атакована и побеждена. По всему городу завязалась борьба с по большей части лишь оборонявшимися гарнизонными войсками, оставшимися верными своим знаменам.
