25-е, среда. С утра жду тарелок из Сэвра и нашу бухгалтершу Ольгу, а затем поеду к Эдику в надежде поговорить с врачом и узнать, что они собираются с ним делать. Мне хочет помочь Лена Розенберг, которая хорошо говорит по-французски.
30-е, понедельник. За эти дни произошло много знаменательных событий. Что касается тарелок из Сэвра, то привезли всего один экземпляр, хотя, согласно договору, их должно было быть три. При этом уже слышала, что все экземпляры, предназначенные для коммерции, уже проданы. Какая-то страшная бестактность, обычно свойственная сегодняшним правилам, бытующим в России, но, оказывается, и здесь они тоже достаточно живучи. Придется об этом рассказывать Эдику, а расстраивать его, тем более что он и так расстроен своим тяжелейшим состоянием, невозможно. Нашла китайский ресторан, но на следующий день врач заявил, что ему возможно есть только протертую пищу. Эдик был взбешен, кричал, что только у него возник аппетит, а они начали его морить голодом. В общем, на каждом шагу проблемы – просится домой, но я не могу его взять в таком состоянии, он не может дышать, не может стоять на ногах, здесь, во всяком случае, за ним удивительный уход. Может быть, постепенно что-нибудь разрешится и с едой. Если они поймут, что он почти ничего не ест, он не только не ест ту пищу, что они приносят ему, но и то, что я ему приношу. Разумеется, тоже протертое и тоже без хлеба. А он человек хлебный. Каждый день его навещает кто-то из друзей. Здесь уже были и Аника, и Лена Розенберг, и Юра с Таней Коваленко, и Филипп де Сурмен, и Саша и Галя Аккерман, и Жиль, и Лена Ракитина. А самое главное, что в субботу снова посетил его отец Николай, он причастил его и сказал мне: «У него чистая душа. Я пойду еще к нему, он очень думающий человек». Вообще у всех вызывает удивление его светлый ум и память. Он тщедушный, почти лишенный телесной оболочки, постоянно страдающий от задыхания, про всех помнит и страшно обеспокоен ситуацией в России. Расспрашивает о детях, имеет ли работу Мишка, ибо боится, что тот может запить, как пройдет вечер у Володи, не замерзнет ли кот, и, разумеется, постоянным рефреном звучит, что он отсюда не выберется, что ему скоро конец и нужно смотреть правде в глаза. В этом смысле нам действительно пришлось посмотреть правде в глаза – это и было утро понедельника. Мы поехали с Надин на ее машине в госпиталь. Надин долгое время была больна, поэтому мы с ней так долго не встречались – она боялась заразить Эдика. Я сказала Надин, что нашей сверхзадачей должна быть встреча с врачом и разговор о возможной работе с Эдиком кинезиста, так как его, Эдика, главная задача – встать на ноги. И мы действительно встретили врача, и на этот раз врачом оказалась очень трогательная и открытая женщина. Она сказала о том, что вряд ли Эдик сможет стоять на ногах и живым вернуться домой. Что рак вошел в бронхи, и от этого Эдик практически не может дышать, и эта невозможность дышать и не дает ему сил встать на ноги. Я сказала о том, что Эдик очень сильный человек и он знает, что у него рак и что он должен умереть, но он хотел бы умереть на ногах и за работой, о которой он постоянно бредит. Поэтому я предложила врачу пойти к Эдику и все прямо ему сказать, благо есть здесь Надя, которая может ему все верно перевести. И состоялся очень открытый и трагический диалог. Эдик, услышав свой приговор, вынесенный удивительно чутким человеком, поразительно ответил: «Я прожил очень яркую жизнь, нужно теперь достойно умереть». Эдик сказал, что сюда его отправили на три недели, но врач ответил, что это мы должны решить, на сколько. «Мы хотим сделать ваш уход из жизни не столь мучительным и облегчить немного жизнь вашей жене». Он сказал, что он подумает.
31-е, вторник. Я пришла в 12 часов. Он читал газеты и сидел в халате с голыми ногами. Я увидела, какие же они стали не тонкие, а тощие. Он сказал, что спал нормально, но с утра у него все время лезет мокрота, что он очень от этого устал, и отказался пить принесенный мной в термосе бульон и есть утиный паштет. Съел немного баклажанной икры, мною протертый киви, а позднее выпил гранатовый сок. Сказал, что хочет лечь. Мы вызвали инфермьера, его положили, дали ему кислород. Пришел Жиль, рассказал о своей поездке в Довиль, про игорные дома, которые он там видел, будучи просто любопытным, про красоту пустынных пляжей, и я вспомнила про себя фильм Висконти «Смерть в Венеции», про пожилых людей, которые целые дни проводят у игорных автоматов, про игру в покер и огромные выигрыши на телевидении и, наконец, про Федора Михайловича Достоевского, о страсти которого к игре Жиль ничего не знал. Затем Жиль пошел купить обещанные мне банки кока-колы для Эдика, так как мне их тяжело носить. Эдик снова вернулся к теме своего ухода и конца. Он сказал, что он согласился поехать в Париж только из-за меня, потому что он понимал, что я уже больше не выдержу. А я сказала, что я увозила его в Париж, потому что я понимала, что никакой помощи, чтобы его спасти, у меня не будет – ни от врачей, ни от людей, так называемых тарусских обитателей. Но он продолжил этот сюжет, что он хотел и думал умереть в Тарусе. Но потом последовали некоторые процедуры, он устал и захотел заснуть, тем более что я сказала, что около четырех к нему придет Филипп де Сурмен. Он поспал, Филипп пришел, Эдик сидел уже на кресле, но очень сильно продолжал отхаркиваться. Хотя они обсуждали с ним многие вопросы теперешней украинской политики, так как последняя должность Филиппа, прежде чем уйти на пенсию, была должность посла на Украине. Он был знаком с Тимошенко, которая сейчас находится в заключении и, кажется, тоже тяжело больна. Поговорили о предстоящей манифестации в Москве. Филипп и я поняли, что Эдик очень устал, и кашель с мокротой его не оставлял, и мы сказали, что пойдем восвояси. Эдик сказал, что это правильно, а он еще посидит в кресле, ибо ему сидя легче справиться с его проблемой, чем лежа. Мы вышли за дверь, и Филипп опять был поражен, как это человек, так страдающий, имеет такую светлую голову. Буду молиться, что будет с ним завтра. К нему с утра направятся Саша Аккерман и Жиль для работы, а Клод Бернар к часу дня.
1 февраля. Сегодня утром к Эдику пришли Жиль и Саша Аккерман. Мы решили попытаться записать воспоминания Эдика о Париже за двадцать лет. Саша будет вести беседу, а Жиль записывать этот разговор. Когда я пришла в больницу, разговор был окончен, Эдик сидел уставший, у него плохо отходила мокрота. Он почти ничего не хотел есть. Выпил немного бульона, две или три ложки моих креветок, протертых через миксер, и протертое манго и сказал, что больше есть и пить боится, так как у него может усилиться этот страшный кашель. Мы сидели и ждали Клода. Я ему рассказала о последних звонках и событиях. А Эдик мне несколько раз повторял одну и ту же фразу, что его интересует, где он будет умирать. Умирать в больнице он не хочет и надеется на возвращение в Тарусу. Меня сегодня порадовал тот факт, что он на своих тоненьких ногах под руки прошествовал к туалету. Сейчас главная задача – попытаться снова поговорить с врачом о его питании, потому что при улучшении питания он явно сможет немного ходить. У него появилось больше сил. Говорили о том, что, видимо, нужно все картины из Германии перевезти в Россию и надежды на фонд надо оставить. Он несколько раз сказал, что не знает, как я смогу жить без него, но надеется, что я не останусь без куска хлеба. Я ответила, что единственная цель – это устроить картины в музей, а потом я могу со спокойной душой уйти на покой. К четырем часам он устал сидеть и попросил, чтобы его положили в кровать. Все обустроив, я ушла от него с жуткой тоской. Действительно, нужно все передать в руки Божии, и Он обустроит все, как и положено Эдику по его судьбе, а он действительно человек судьбы, и никуда он от нее не уйдет. Вернувшись домой, я застала на автоответчике голос Ксении Кривошеиной. Она и Никита обеспокоены состоянием Эдика. Вдруг на самом конце нашей жизни начинают возникать голоса, сердечно озабоченные, от друзей юности, с которыми не общались десятилетия. Среди них и Толя и Ира Хазановы – свидетели при регистрации нашего брака. В часов шесть вечера позвонил в дверь Жиль и позвал меня к себе прослушать записанный голос Эдика. Эта замечательная запись взволновала меня до бесконечности. Молодец Жиль, он дал идею мне записывать Эдика. Этот голос станет центральным текстом задуманной мной монографии. Даже если эта запись будет единственной, она неповторима по своей напряженности и подлинности.
2 февраля, четверг. Сегодня очень тяжелый день. Я пригласила фотографа Лози, который снимал всегда картины Эдика для каталогов галереи. Здесь осталось лишь несколько работ маслом, среди них замечательный последний триптих, который он так и не подписал, и несколько гуашей, и один экземпляр сэврского сервиза. В восемь утра Лози пришел на костылях с своей женой и молодым человеком, которые должны ему помочь в работе. Лози разорвал сухожилия на ноге во время горнолыжных катаний (это желание всех превратить в спортсменов – один из многочисленных методов демократической формации, но это к слову). Я видела, как бедный Лози на протяжении четырех часов, преодолевая чудовищную боль, делал почти акробатические кульбиты, чтобы добиться необходимого освещения. Мне нужно было бежать к Эдику не позднее двенадцати часов, я оставила их одних доканчивать работу и попросила Жиля закрыть за ним дверь. Застала Эдика, сидящего за столиком, очень уставшего от мучающих его откашливаний. Пыталась его покормить, он выпил маленький стаканчик бульона, съел две чайные ложки протертых на миксере кусочков барашка и сказал, что есть все протертое он отказывается и будет умирать от голода, так как один вид такого рода пищи вызывает у него отвращение. Расспросил меня о последних новостях из Москвы и Тарусы и снова вернулся к тому, что мечтает уйти отсюда. Через полчаса явился Клод в роскошной меховой шапке, меховом шарфе и сказал, что в Париже – 6 и он замерз. Я этого не почувствовала. Принес много прекрасного шоколада, который Эдику нельзя употреблять, и каталог художника Музича. Его он выставлял в Бельгии и сказал, что дела на ярмарке были очень плохие. Сказал, что хорошо знает этот госпиталь и что Эдик ни в коем случае не должен его покидать. Одобрил мой план с книгой и авторство Жана-Клода Маркадэ и вообще сказал, что поможет найти издателя, что-то записал себе, что должен доставить Эдику. Мы его давно не видели, выглядит он хорошо, и сегодня у него вернисаж Гуджи, на который я решила не ходить, так как устала и не хочу никаких расспросов. Просто не выдержу и буду плакать, как это случилось сегодня в моем разговоре с Жан-Клодом Маркадэ, к которому я обратилась по поводу текста. Была немного удивлена, что он сказал, что, «несмотря на то что мы живем далеко друг от друга и редко общаемся, он часто думает о нас, и любит Эдика, и готов написать личный текст в зависимости от размеров книги». Я обещала на следующей неделе послать ему все каталоги Эдика, и вообще между нами был очень трогательный разговор.
