7. Мандельштам и Ходасевич: неявные оценки и их следствия
Известно, что в системе литературных воззрений В.Ф. Ходасевича творчество Мандельштама не занимало сколько-нибудь значительного места, хотя он рецензировал несколько книг своего младшего современника[860]. Однако, как нам представляется, при обращении к известным оценкам следовало бы учитывать несколько дополнительных источников.
В письме к С.Я. Парнок от 22 июля 1916 г. Ходасевич писал: «Знаете ли? — Мандельштам не умен, Ваша правда»[861], а несколькими днями ранее — жене: «Мандельштам дурень: София Яковлевна права. ПРОСТО глуп. Без всяких особенностей»[862]. Очевидно, в этих письмах он договаривал те слова, которые были не сказаны, но вполне ощутимы в рецензии на «Камень» 1916 года[863].
Однако, как нам представляется, эта оценка имеет значение и более общее, относится к тому, что представлялось Ходасевичу принципиально отличающим его поэзию от творчества Мандельштама. В воспоминаниях «Блок и Гумилев», рассказывая об одном из заседаний второго (или, по другой нумерации, третьего) «Цеха поэтов», Ходасевич так оценивал прозвучавшие на заседании отрывки из поэморомана С. Нельдихена «Праздник»: «В сущности, это были стихотворения в прозе. По-своему они были даже восхитительны: той игривою глупостью, которая в них разливалась от первой строки до последней. Тот «я», от имени которого изъяснялся Нельдихен, являл собою образчик отборного и законченного дурака, притом — дурака счастливого, торжествующего и беспредельно самодовольного»[864]. В этом рассказе Мандельштам нарочито отделен от происходящего на собрании[865], однако один из забытых эпизодов петербургской литературной жизни начала 1921 года, то есть как раз того времени, когда происходило действие, описанное Ходасевичем, позволяет восстановить связь между двумя поэтами, упомянутыми в его мемуарах столь близко друг от друга. В газетной заметке, не учтенной в новейшей и наиболее полной библиографии Мандельштама[866], повествуется: «17 февраля в «Доме Искусств» Вл. Пяст читал лекцию о последних (новейших) поэтах, объединяемых этим «домом» и известных, пожалуй, только ему одному[867]. Подразделив разбираемых поэтов на три группы: Ахматовой, Маяковского и Мандельштама, Вл. Пяст особенно долго остановился на некоем С. Нельдихене.
Сравнив его с тем «волшебным принцем», который призван судьбою разбудить от долгого футуристического сна «спящую красавицу» современную поэзию, докладчик привел образцы творчества Нельдихена. <...> После доклада Вл. Пяста состоялась дискуссия. И вот, когда один из оппонентов из публики в своей беспристрастной речи открыто заявил, что Нельдихен не только не «волшебный принц», но даже и не поэт вовсе, то обиженный Нельдихен, а с ним вместе поэты О. Мандельштам и Г. Иванов подскочили с кулаками к столу и заявили, что они не допустят в стенах Дома Искусств таких суждений о своих членах.
Изумление публики окончилось только тогда, когда оппонент уже сошел с трибуны, вынужденный прекратить свою речь»[868].
Весьма подробно описан эпизод с Нельдихеном в качестве главного лица в дневнике А. Оношкович-Яцыны: «...мы все остались на лекцию Пяста «Новые побеги» <...> Когда он кончил, был объявлен диспут, причем никто не хотел председательствовать.
Выступил некий Чекин из публики. И очень остроумно и зло ругал все те «молодые побеги» в лице Оцупа, Ауслендера-Нельдихена, Одоевцевой и др., которым Пяст только что пел дифирамбы.
Особенно он взъелся на Ауслендера <...>
— Современная поэзия напоминает «Жалобную книгу» Чехова. Чего в ней только нет, а кончается она так: «Хоть ты и Иванов 7-й, а дурак». А здесь хочется сказать: «Хоть ты Ауслендер 2-й, но... не поэт».
Остановка была более чем многозначительна, а смысл более чем прозрачен. Но Ауслендер сидел счастливый, что о нем столько говорят, и сразу не понял, в чем дело.
Свистнул Георгий Иванов, кто-то крикнул: «Долой!». Тогда он вскочил и, длинный, стройный, метнулся через зал на эстраду.
Я вас лишаю слова, — завопил он оттуда, ударяя кулаком по столу, — и соглашаюсь быть председателем.
Поднялся невообразимый шум. Мандельштам разгоряченно кричал:
— Как член Дома Искусств я не позволю оскорблять поэта в его стенах.
Г. Иванов барабанил по сиденью стула. Из публики кричали, что не хотят Нельдихена председателем. <...> Мандельштам (он же Златозуб) занял председательское место, сохранив полное душевное равновесие. И на горизонте появился Г. Иванов...» и т.д.[869]
Кажется несомненным, что данный эпизод, о котором Ходасевич, живший в Доме Искусств, безусловно знал[870], отчетливо проецируется на приведенный выше рассказ. Но при этом следует учесть и еще одно немаловажное обстоятельство.
В газетном очерке «Гумилев и «Цех поэтов»», опубликованном в 1926 г. и включавшем описание интересующего нас эпизода, Ходасевич несколько подробнее, чем в окончательном варианте, рассказал о своем разговоре с Гумилевым по поводу стихов Нельдихена: «Пробовал я уверять его, что для человека, созданного по образу и подобию Божию, глупость есть не естественное, а противоестественное состояние, — Гумилев стоял на своем. Указывал я и на учительный смысл всей русской литературы, на глубокую мудрость русских поэтов, на серьезность как на традицию русской словесности — Гумилев был непреклонен»[871]. Объект полемики здесь — предшествующая реплика Гумилева: «Не мое дело разбирать, кто из поэтов что думает. Я только сужу, как они излагают свои мысли или свои глупости». В столь важном диалоге о принципах отношения к поэзии, восходящем к продолжительному спору Ходасевича с формальным методом[872], подоплекой, конечно, является не столько полемика о стихах ничтожного для него С. Нельдихена, сколько о поэзии неназванного О. Мандельштама[873].
Ходасевич довольно подробно излагает содержание выслушанного им отрывка, и цитирует более десяти строк верлибра Нельдихена, причем весьма близко к тексту. В связи с мандельштамовскими обертонами воспоминаний достаточно вероятным выглядит имплицитное сопоставление текста Нельдихена с первым мандельштамовским верлибром «Нашедший подкову», опубликованным незадолго до того, в 1923 г., почти одновременно и в «Красной нови», и в «Накануне». При сугубо отрицательном отношении Ходасевича, как почти всей эмиграции, не только к советскому журналу, но и к большевизанствующему и, по общему мнению, финансируемому большевиками «Накануне», публикация эта должна была восприниматься как «глупость», органически присущая Мандельштаму.
Подобные случаи «разминовения» Ходасевича с поэтами, для современного читателя стоящими в одном ряду с ним (Мандельштам, Пастернак, Кузмин, Г.Иванов и др.), представляет собою чрезвычайно интересную проблему[874]. Однако не менее интересно, что, при всем неприязненном отношении к поэзии Мандельштама, Ходасевичу, очевидно, удалось уловить и определенное созвучие (прежде всего на ритмико-интонационном уровне) поэзии Мандельштама и Нельдихена, которое проявилось не только в «Нашедшем подкову» и «синтетической форме» Нельдихена, но и в ряде стихотворений рубежа двадцатых и тридцатых годов. Речь должна идти прежде всего о «Полночь в Москве...», «Еще далеко мне до патриарха...», «Сегодня можно снять декалькомани...» Мандельштама и довольно большой группе стихотворений Нельдихена. в одном из которых сформулировано: «Поговорить вслух с самим собою. — / Вот для чего нужны рассуждающие освобожденные словесные формы»[875]. В стихах Мандельштама, написанных в 1931 г.. явственно ощущаются лексические и ритмико-интонационные параллели с чуть ранее обнародованными произведениями Нельдихена, причем речь идет не только о совпадениях в белом пятистопном ямбе, автоматизировавшемся к тому времени до речи Васисуалия Лоханкина, но и о резких переходах от неклассического стиха к пятистопнику и обратно. Ср. ритмическую структуру «Полночь в Москве...» с отрывком из стихов Нельдихена:
Уставший за день спит, не раздеваясь, иль доделывает свои дела денные,
Зная, что беседы успешны не в конторской обстановке.
А я один сижу, досадуя: — почему именно на мне
Жизнь захотела вслух поиздеваться.
Назначила меня в показательнейшие правдолюбцы? —
Мое несчастье, что я уже был зрелым,
Когда подросткам стала жизнь принадлежать,
Жизнь обновляется неведеньем подростка...[876]
Дополнительным фактом, связывающим воедино имена Ходасевича, Мандельштама и Нельдихена, становится специальное стихотворение Нельдихена «Ум и глупость». помеченное 1927 годом и являющееся очевидным ответом на воспоминания Ходасевича в первом их варианте:
