Николай Богомолов - Русская литература первой трети XX века

Можно надеяться, что подобного рода ходы, раскрыть которые еще предстоит, создадут для сегодняшнего читателя более сложную картину позднего творчества Георгия Иванова, чем то нередко представляется.

Напомним чрезвычайно известное стихотворение Блока:

Обстоятельства создания этого стихотворения, написанного на книге, посланной З.Н. Гиппиус, хорошо известны, и не будем их пересказывать (вполне удовлетворительны в этом отношении комментарии В.Н. Орлова к известному блоковскому восьмитомнику[838]). Но приведем тоже, в общем, достаточно известную реакцию Гиппиус на эти стихи: «На одной из книжечек — стихотворение Блока, написанное прямо мне. Лучше не говорить и о нем. Я его не помню, помню только, что никогда Блок таких пошлостей не писал. Было как-то, что каждому своя судьба (или вроде), — ...«вам — зеленоглазою наядой плескаться у ирландских скал» (?) «мне» — (не помню что) и «петь Интернационал»...»[839]

Этот вопросительный знак в скобках вызвал живую реакцию Вл. Ходасевича, рецензировавшего «Живые лица» в 25-м номере «Современных записок»: «В очерке о Блоке измена памяти заставляет З.Н. Гиппиус намекнуть на то, что в стихах, посвященных ей, Блок будто бы написал некстати:

После этих «скал» она ставит недоуменный вопросительный знак. Однако никакой бессмыслицы Блок здесь не написал, а лишь намекнул на стихи самой З.Н. Гиппиус:

Отвечая Ходасевичу частным письмом, Гиппиус пояснила свою мысль: «Мой вопросительный знак к стихотворению Блока относится не к Ирландии (она очень нравилась Блоку, и мне легко было догадаться, откуда «Ирландия») — но к общенеуместному тону стихотворения в ответ на мое,— при всех данных обстоятельствах»[841].

Казалось бы, вопрос полностью разрешен и стихотворение можно считать понятным. Однако есть в нем нечто, вызывающее недоумение.

Почему, например, Блок начинает стихотворение словом «женщина», тогда как Гиппиус на протяжении всего творчества упорно пишет в стихах от первого лица лишь в мужском роде, в том числе и в стихотворении, обращенном к Блоку? Что именно Гиппиус сочла «общенеуместным», и почему именно после «ирландских скал», а не где-либо в другом месте ставит она свой недоуменный вопросительный знак?

Предлагаемый нами ответ не может быть признан стопроцентно доказательным, как то и бывает в большинстве случаев выявления зашифрованных цитат, но думается, что возможность такого осмысления в стихотворении заложена, и именно она, вряд ли будучи до конца понята адресатом стихотворения, вызвала упрек в «неуместности».

В настоящее время нам известно 8 дарственных надписей Блока, обращенных к З.Н. Гиппиус (вряд ли можно сомневаться, что было их значительно больше), и, как кажется, можно выстроить некую линию, объединяющую эти надписи воедино. Первая, сделанная в мае 1911 г., задает тип отношений: «Зинаиде Николаевне Гиппиус любящий автор и поклонник»[842]. Следующая, в ноябре того же года, продолжает линию «поклонника»: «Зинаиде Николаевне Гиппиус от неизменно любящего и часто думающего о ней автора»[843]. На следующий год приходятся две — самая краткая: «Зинаиде Николаевне Гиппиус — автор», и снова продолжающая линию двух первых: «Зинаиде Николаевне Гиппиус с любовью Александр Блок»[844]. В ноябре 1915 г. — чуть длиннее и с возвращением к слову «любящий»: «Зинаиде Николаевне — от любящего автора». И затем идут три надписи, наиболее существенных по содержанию: декабря 1915 года, июня 1918 (интересующая нас) и мая 1919-го. Если четыре первых ведут линию «любящего» (что в самой первой приравнено к «поклоннику»), то все три последних — спор, спор по всякому поводу, но всякий раз — с включением цитат. В первом случае это цитата из письма Гиппиус и хрестоматийные строки Пушкина, в третьем — опять-таки стихи Гиппиус и, как показал В.Н. Сажин, городские анекдоты, известные как Гиппиус, так и самому Блоку, нашедшие отражение и в печати[845], здесь — снова стихи Гиппиус. Но, может быть, и что-нибудь еще?

В романе Пьера Луиса «Афродита» есть небольшой пассаж в описании обитательниц садов Афродиты: «Были среди них и женщины галлов — рыжие, как коровы, и хохотавшие без всякой причины; были молодые кельтийские женщины с зеленоватыми глазами цвета морской воды, никогда не выходившие из дома голыми»[846].Нетрудно заметить, что все ключевые понятия в этом описании те же, что и в блоковском стихотворении: женщины, зеленые глаза, морская вода, кельтское (то есть вполне соответствующее «ирландскому») происхождение.

Мы не можем с полной уверенностью утверждать, что Блок читал этот роман, а тем более этот перевод, но должны констатировать, что о романе он безусловно знал: французское издание 1896 года есть в его библиотеке[847].

Если допустить предположение, что именно из романа Пьера Луиса попали в стихотворение зеленоглазая наяда и ирландские скалы, то из этого вытекает ряд любопытных параллелей. Прежде всего это относится к определению «безумная гордячка». Это именно та характеристика, которую должна была бы получить героиня романа Хризида, ибо ее требования к влюбившемуся в нее могущественному юноше Деметрию продиктованы гордостью, граничащей с безумием. Умирает она от яда (вспомним: «ядом напоенного кинжала»). Но самое, как кажется, существенное,— совершенно определенная связь с эротическим началом: то, что, даже неявно сформулированное, не могло не вызвать у Гиппиус впечатления неуместности. И прежде всего это, конечно, тема лесбийской любви, весьма активно присутствующая и в «Афродите», но еще более — в скандальных «Песнях Билитис», которыми Луис был прежде всего известен в России. Для Гиппиус эта тема была достаточно ощутимой, и замена мужского рода, привычного для нее как для лирического героя, на женский должна была стать от этого еще более выделенной.

Но, может быть, самым значительным является возможная в таком контексте проекция отношений двух героев романа на сюжет отношений Блока с Гиппиус. Напомним, что поразившая любовника царицы Деметрия Хризида требует от него трех подарков, каждый из которых возможно достать лишь посредством преступления. Он добывает все три вещи, но после собственных преступлений совершенно охладевает к Хризиде и равнодушно наблюдает за ее смертью от яда. Но ее мертвое тело становится для него моделью статуи Бессмертной Жизни. Следовательно, и внутренний сюжет стихотворения может быть эксплицирован в историю отношений двух людей — мужчины и женщины, из которых женщина должна умереть, заставив мужчину пройти через бездну преступления, через гибель нескольких невинных людей, и лишь по ту сторону его обрести возможность претворить все случившееся в искусство. Эти обертоны заставляют читателя, ощущающего подтекст, видеть в «многопенном вале» метафору революции не только в ее могучей обновляющей силе, но и в осознанном преступлении законов жизни. Именно отсюда и проистекает ощущение: «Страшно, сладко, неизбежно, надо». На уровне же жизненных отношений двух поэтов сюжет выглядит как трансформация эротического начала («автор и поклонник») через отречение от него — в чистое искусство, которое может быть достигнуто только ценой гибели то ли себя самого, то ли иных людей, столь дорогих автору, что гибель их была бы расценена как собственная смерть[848].