По его словам, день 13 мая в каком-то там тысяча восемьсотом году был всему началом. Две звезды первой величины должны были столкнуться, чтобы решить, какая же из них первая. Летучий Голландец встречался с Вулканом. Ни в скаковом классе, ни в чистоте происхождения соперники не уступали друг другу. И только финишный столб мог дать ответ, кто же из них все-таки лучший. Летучий Голландец был истинно велик. Кроме того, он был старше, он был опытнее Вулкана. Общественное мнение клонилось до известной степени в его сторону. И что же? Титан Летучий остался в побитом поле. Впечатление это произвело потрясающее.
— Публика не верила своим глазам, — говорил Вильгельм Вильгельмович, — жокей, скакавший на Летучем, слезал с седла, рыдая как ребенок, судья, вручавший приз Вулкану, был бледен как смерть.
Драгоманов тоже побледнел.
— Но здесь же владельцы великих скакунов заключили новое пари. И на перескачке Летучий Голландец блестяще реабилитировал себя. Но дело не в этом!
Прошли многие годы… Годы и расстояние разлучили опасных соперников. И вдруг природа помирила их в одном создании. Через Вольтера, серого, имевшего в родословной Летучего Голландца, и через Святую Ангелину, приходившуюся Летучему внучкой, а Вулкану племянницей, достоинства исторических скакунов воплотились в одном жеребенке. Родился Святой Симеон.
Он был породен и правилен. Он был капитален, но отнюдь не громоздок. Он имел мощный круп и безукоризненных очертаний голову, которая иногда и до сих пор проглядывает у лучших представителей его потомства.
Я взглянул на Драгоманова: «Где же видел В. В. В. потомство Святого Симеона?» Драгоманов только голову склонил.
— У него ноздря была, — говорил Вильгельм Вильгельмович, — как львиная пасть. Дыханье его не знало предела. И, конечно, как всякая истинно классная лошадь, имел он и недостатки. У него на правой задней по скаковому суставу виднелось некоторое утолщение. Утолщение это вполне можно было принять за курбочку (припухлость). Так, собственно, и думали, что это курбочка, а потому с аукциона Святой Симеон был продан не сразу и скакать начал позже своих сверстников.
Но зато первые же выступления показали, что это скакун-феномен. Соперников Святой Симеон, в сущности, не знал. От встречи с ним просто уклонялись, чтобы не позориться. Он оставил ристалище непобежденным.
Нрава он был неукротимого, — продолжал В. В. В., — всю жизнь подпускал Святой Симеон только одного и того же конюха. И даже этот конюх не знал с ним покоя. Однажды конюх слушал проповедь о многострадальном праведнике Иове, терпения которого не могли искусить никакие испытания. «Попробовал бы Иов, — сказал конюх, — почистить Святого Симеона».
Боялся Святой Симеон только… зонтика. Стоило показать ему зонтик, как начинал он дрожать всем телом. Однако избави боже было показать ему хлыст! Но не мог же жокей скакать на нем под зонтиком…
Однажды, — говорил Вильгельм Вильгельмович, — жокей попробовал тронуть его шпорой. Было это ведь в то время, когда и жокеи надевали шпоры. Тогда жокеи ездили на длинных стременах,[17] а дамы носили длинные туалеты…
Итак, жокей надел шпоры. Святой Симеон, почуяв их, просто понес, понес куда глаза глядят. Они выскочили со скакового круга и исчезли из людских глаз. Жокея нашли вечером на земле с одними поводьями в руках. Он не мог толком объяснить случившегося.
Даже я, — сказал В. В. В., — не могу вам сказать, что между ними произошло.
Но, увы, Святой Симеон пережил и свою славу. Первые ставки жеребят от Святого Симеона раскупались нарасхват. То были действительно классные скакуны. Получились миллионы, когда было подсчитано, сколько же в общей сложности выиграло потомство Святого Симеона. А потом начался спад. И об увлечении его кровью стали говорить как о заблуждении, о всеобщем помрачении умов. Но нет, просто у тех, кто так судил, было слишком коротко зрение. Природа действует медленно. Кровь Святого Симеона совершила некий подспудный круг и, освежившись где-то в других кровях, засверкала вновь. Мы с вами, если хотите, современники нового умопомрачения авторитетом Святого Симеона. Но, говорю я вам, это не вечно! Грядет новый цикл.
— Что же будет? — упавшим голосом спросил Драгоманов.
— Рабле! — тотчас воскликнул Вильгельм Вильгельмович. — Рабле, только и всего!
Он же писал еще в двадцатом году в газете «Красный Пахарь», что на смену линии Святого Симеона придет линия гнедого жеребца Рабле. Никто и слушать не хотел. Но вот, скоро все сбудется.
— Не дайте моде увлечь себя, — говорил Вильгельм Вильгельмович. — Держитесь во взгляде на лошадь самобытности.
Драгоманов беспокойно заерзал на стуле.
— Они же фляйеры! — сказал он. — Безбожные фляйеры, все эти Рабле! До тысячи метров — ракета, а потом слезай и хоть сам скачи!
Но Вильгельм Вильгельмович, кажется, только и ждал этого возражения.
— Припомните Кубок в Кентукки! — воскликнул он.
Я уж не стал спрашивать, бывал ли он в Кентукки. Я-то был. Ипподром хороший. Но повороты крутые. Я, правда, только видел этот ипподром, скакать мне там не приходилось. Однако Вильгельм Вильгельмович, кажется, скакал. Во всяком случае, до мелочей изложил он нам, как разыграли кубок.
— Там была рыженькая кобылка под двадцать восьмым номером, — говорил он. — Хотя она и пришла предпоследней, но те, кто умеет смотреть и оценивать факты, не могут забыть, что за бросок сделала она на финише. А почему? Достаточно взглянуть на ее происхождение, чтобы получить ответ. Рабле, этот конь-ветер, повторяется у нее трижды в сочетании с потомством Персилеса и Сигизмунды. Да, сам по себе он, бесспорно, фляйер, но линия его требует прилива пусть второсортной, но все же добротной дистанционной крови, и тогда… о, тогда!..
Вильгельм Вильгельмович не произносил некоторое время ни слова. Он откинулся на спинку кресла так, словно перед глазами у него явилось все, о чем он нам только что сказал.
Долго шагали мы с Драгомановым по темным улицам, не произнося ни слова.
— Да, много в человеке класса, — сказал наконец Драгоманов.
Опять мы шли молча. А когда прощались, Драгоманов вдруг сказал:
— Но никаких Рабле я покупать все-таки не стану.
Мы разошлись в разные стороны, отправившись по домам, как вдруг он опять меня окликнул. Я обернулся. Он стоял вдалеке под фонарем. Было тихо, он говорил очень четко, и я хорошо слышал:
— Фляйер есть фляйер!
Не успел я сделать нескольких шагов, он опять меня позвал:
— Забыл предупредить тебя. Собирайся, повезешь Анилина в завод. Пора!
— Автобусом?
— Нет, автобус пришлось уступить спортсменам. Они поехали на Пардубицкий стипль-чез. А ты уж давай поездом.
Мы распрощались наконец, и я посмотрел ему вслед. Как будто памятник слез с пьедестала и решил, пока темно, пройтись по улицам.
Главное в отъезде нашего Кормильца состояло не в том, чтобы начальство убедить, но — как уговорить Клаву. Власть Драгоманова в силу некоторых тонких причин на нее не распространялась.
Пришлось мне взяться за это дело самому.
Старшой предупредил меня:
— Не подпускает.
Конюх — это целая психология, а женщина-конюх — это, скажу вам, двойная бухгалтерия. Тем более женщина молодая и одинокая. В пути Драгоманов сколько раз указывал на Анилина и говорил: «Тоскует! О ней тоскует». Я подтверждаю, это правда. Лошадь ведь чувствует, что достается ей совершенно исключительное внимание, никак иначе не растраченное. Лошадь умеет оценить такое отношение. Что мы! «Но! Я т-тебе!» Вот и вспоминает конь женщину… И она привязывается, а кроме того, как я уже сказал, начисления с призов. Сказал я, и с каких призов: Париж, Стокгольм… Клава у нас на Восьмое марта в шиншиллах ходила, а на мохеровую шаль она и смотреть не станет.
Вот и сказала она нам, когда мы приступили к Анилину:
— Не отдам!
Доктор — ехать нам предстояло с доктором — человек тонкий, понимал, что так просто тут ничего не возьмешь.
— Надвигается грипп, — сказал он задумчиво, шагая по конюшенному коридору перед денником, возле которого как часовой дежурила Клава.
Заметив, что доктор ведет себя совсем не как доктор, она насторожилась. А тут еще грипп…
— Что ж, — отвечала Клава, — гриппом люди болеют…
Доктор сразу воспрянул духом и воскликнул:
— Да! И заражают лошадей!
Клава не нашлась тут сразу что ответить, а доктор не отступал:
— Подумай сама, почему противогриппозную сыворотку делают из лошадиной крови!
Как раз в эту минуту я заглянул в конюшню. И сейчас у меня перед глазами: стоят друг против друга… Один говорит про грипп, а другая, в шубе, которую мы ей из Палермо привезли, к деннику прислонилась. Тихо. Потом Клава говорит:
