Либеральное крыло Национально-демократического союза и Русское общество Латвии призывали к сотрудничеству русского меньшинства со всем латвийским обществом. Проф. К. Арабажин писал в газете «Сегодня», что падение Российской империи вовсе не повредило русскому народу, но только отбросило груз, отягощавший его, вызывавший в русском народе «национальный индифферентизм», то есть безразличное отношение к своей культуре[96]. Множество публицистов отмечало картину бессмысленного раскола среди русских Латвии, который не имеет под собой никакого основания, происходящего из общественных интересов, но возникшего из-за личных интересов и поддерживаемого тупым равнодушием большинства общественности[97].
В 1920-е годы в русском общественном сознании Латвии происходила сильная дифференциация. Многие пришли к выводу, что русской идеологии следует основываться на правовых нормах демократического государства. Национально-культурную автономию меньшинств они рассматривали как предпосылку для объединения русских и считали, что не следует претендовать на коррекцию взаимоотношений русского меньшинства с властью в пользу первого. Это мнение часто отражалось в публикациях газеты «Сегодня» – крупнейшего и наиболее содержательного органе русской мысли Прибалтики 1919–1940 гг., в котором сотрудничали А. Аверченко, К. Бальмонт, Ю. Галич, И. Северянин. В период 1925–1929 гг. выходила русская газета «Слово» (в ней сотрудничал Н. Бережанский). В помещаемых в ней публикациях отмечалось, что для существования национально-культурной автономии недостаточно только сформулированных в законе государственных принципов: русское самосознание должно основываться еще на националистической идеологии. Н. Белоцветов, архиепископ Иоанн (Янис) Поммер писали, что обращение русских Латвии к национализму – явление естественное для эмигрантов[98].
В целом в отношении русской интеллигенции к Латвии наблюдалась некоторая двойственность: с одной стороны, признавалось, что независимость Латвийской Республики – большая ценность для русских, возможность правовой защиты их самих и их культуры; с другой стороны, высказывалось опасение, что в условиях иноэтничного государства русская национальная культура может исчезнуть, раствориться. Н. Белоцветов отвергал формулу, принятую газетой «Сегодня», по которой принадлежность к русской нации определялась принадлежностью к русской культуре и языку. Так, евреев Латвии, связанных в основном с русской культурой, он не рассматривал как русских, хотя и признавал их заслуги в области защиты прав русской культуры в Латвии. Как и многие русские интеллигенты Латвии, он верил в скорое падение большевистского режима в России и считал, что русским в Латвии следует выработать четкое национальное мировоззрение как идейную основу будущего возрождения России. Опыт Латвийской Республики по наделению национальных меньшинств национально-культурными автономиями Н. Белоцветов оценил очень положительно: это положение замедлило ассимиляцию нелатышей, сохранило их национальную индивидуальность. Однако он, как и некоторые другие публицисты, признавал, что идеология русского национализма в Латвии возможна только как часть русского меньшинства, которых вообще-то больше волнует судьба России, но не Латвии.
В 1934 г. депутаты от национальных меньшинств Латвии единогласно избрали в саэйме новое правительство Карлиса Ульманиса (при этом социал-демократы, яунсаймниеки, партия Демократического центра и многие другие его небезосновательно отвергали). Таким образом, вместе с Крестьянским союзом они стали поддержкой авторитарному режиму. Русская общественность Латвии не считала Крестьянский союз «антирусским», позитивно оценивала его осуждение крайне правой организации «Перконскрустс» («Громовый крест») и, основываясь на уроках русской истории, не верила в радикальный демократизм, в неограниченную власть парламента[99].
Установление 15 мая 1934 г. авторитарного режима сильно сократило возможность политической активности этнических меньшинств; в том числе была ограничена русская национально-культурная автономия (хотя заметим, что газета «Сегодня» по крайней мере формально вполне положительно отнеслась к деятельности нового режима). Мероприятия, ограничившие статус языков национальных меньшинств во время авторитарного режима, не позволяли русской общественной мысли проявиться в полной мере.
Латвийский этносоциолог Илга Апине полагает, что в течение двадцатилетнего периода независимости Латвии проявились две модели национальных отношений. Первая, условно названная «моделью Пауля Шимана» (немецкого либерального деятеля, работавшего над ее воплощением в жизнь), звучит как «латышская Латвия»; она проявилась в период с 1919 г. по май 1934 г., когда функционировали законы парламентской республики и в полной мере использовались возможности культурной автономии национальных меньшинств. Вторая – «модель Карлиса Ульманиса», возглавившего авторитарный режим с мая 1934 г., обозначенная как «Латвия для латышей», повлекла за собой явную политическую дискриминацию нелатышского населения[100]. После августа 1939 г., когда было подписано тайное соглашение Молотова – Рибентропа и как его открытое следствие – опубликован в СССР указ об образовании советских военных баз в Латвии, часть русской публики Латвии начала открыто выражать свои мнения, в особенности в «Газете для всех». Они приветствовали аннексию Германией Польши, агрессию СССР против Финляндии. Продолжившая с 1940 г. «Газету для всех» «Русская газета» позитивно приняла установление советской власти в Латвии. В монографии «Национальный вопрос в Латвии в 1850–1940 гг.» Лео Дрибин определяет две задачи, стоящие в годы становления молодого латвийского государства: преодолеть взгляды балтийской немецкой элиты и освободиться от слишком конформистского отношения к России, ее власти в Балтии[101]. С другой же стороны, было важным сдерживать некоторые крайние правые националистические тенденции. Постоянно проходили дискуссии по вопросам прав национальных меньшинств: в истории Латвии впервые необходимо было выработать модель взаимодействия народов. В годы существования в Латвии парламентской республики (1920–1934 гг.) были созданы чрезвычайно благоприятные условия для общественной активности нелатышских народов. После установления авторитарного режима 15 мая 1934 г. многое изменилось, прежде всего, была ограничена политическая деятельность. «Тем не менее, – пишет Т. Фейгмане,
общественная жизнь продолжалась до аннексии Латвии в 1940 г., после чего были закрыты все существовавшие до того русские (а также еврейские, немецкие, польские и другие. – С.Р.) общества[102]».
По справедливому замечанию Владислава Волкова, в период независимости Латвийской Республики русские получили опыт жизни национального меньшинства. Однако многие из них так и не смогли связать свою жизнь и культуру с судьбой Латвии. Русское общество была неплохо организовано, хотя и не достигало уровня немецкой и еврейской общин. Все же в начале 1920-х гг. в Латвии наблюдалась высокая степень аполитичности русского населения. В апреле 1920 г. в выборах Учредительного собрания участвовали только 13,6 тысячи из более 100 тысяч имевших право голоса русских избирателей, и их представителям пришлось довольствоваться четырьмя мандатами из 152[103].
Несмотря на то что позднее наблюдается постоянный рост избирательной активности русских (в 1931 г. голосовали уже 65,5 тысячи русских[104], выбранные ими депутаты никогда не создавали единой фракции. Более того, часто они ожесточенно конкурировали между собой.
Апогея соперничество русских политиков достигло на выборах четвертого саэйма [в октябре 1931 г.] ‹…› Поэтому часть русских голосовала за инонациональные списки – латышские, еврейские, польские, немецкие, а также партии, не строящиеся по этническому признаку (например, социал-демократов)[105].
Политик из Даугавпилса, депутат саэйма старообрядец Мелетий Каллистратов, писал:
Наш русский голос не отдается в стране таким эхом, как должно ‹…› Кто виноват в обделенности русских? Мы сами. Мы еще не воодушевлены нашей принадлежностью к одной русской семье[106].
В 1920 –1930-е гг. на территории Латвии действовало около 50 русских культурных обществ[107]. Многие исследователи отмечают большую неоднородность русской общины Латвии; да и насколько вообще можно было говорить о единой русской общине?
Община эта объединяла в себе и лучших представителей предреволюционной российской интеллигенции, и аристократию, и православных священников, и старообрядчество, и немецкие и латышские круги, тяготевшие к русской культуре, и еврейство с его широким спектром политических тенденций и ориентаций[108].
