Трудно сказать, какие именно чувства двигали людьми, писавшими эти строки. То ли это и вправду было искреннее неприятие жестокости в кино, то ли обыкновенная зависть и непонимание творческого гения Тарковского. Однако, повторюсь, противников у фильма было множество, как в чиновничьих верхах, так и непосредственно в режиссерском цехе. Не приняли его и многие деятели искусства, причем даже из державного лагеря, усмотревшие в нем не только смакование жестокостей, но и возведение напраслины на русскую историю. Так, известный художник-почвенник Илья Глазунов высказался о фильме следующим образом:
«В „Андрее Рублеве“ искажена историческая правда. То была эпоха русского Возрождения, когда Русь после долгих лет ордынского рабства вышла на поле Куликово, чтобы решить судьбу России и Европы. Выразителем этого поколения был Андрей Рублев, чье имя в летописи стоит рядом с именем Сергия Радонежского, для которого в фильме не нашлось места.
Андрей Рублев представлен в фильме как современный мечущийся неврастеник, не видящий пути, путающийся в исканиях, тогда как он создал самые гармоничные, пронизанные духовным светом произведения, которые в тяжелые годы нашей истории давали понятие о нравственных идеалах нации.
Нет величия и мудрости и в образе Феофана Грека. Создается впечатление, что авторы фильма ненавидят не только русскую историю, но и саму русскую землю, где идут дожди, где всегда грязь и слякоть. Все отвратительно на этой земле: одетые в полотняные балахоны люди, злодеи князья, живодеры монахи, забивающие палкой собаку. Антиисторичен факт выкалывания глаз строителям храма. Прекрасны только завоеватели-ордынцы, потрясающие великолепием осанки и костюма. Один их вид повергает в паническое бегство всю эту серую массу трусливого «быдла». Словом, этот фильм глубоко антиисторичен и антипатриотичен...»
А вот как высказался о фильме известный математик, член-корреспондент Академии наук СССР Игорь Шафаревич:
«В „Андрее Рублеве“ меня поразила картина мрака, грязи, ущербности и жестокости, которую фильм рисует. В такой жизни явление Рублева было бы невозможно и бессмысленно. А ведь это была эпоха великих художников и святых: откуда же они явились? Современники писали о тогдашних иконописцах: „божественные радости и светлости исполняхуся“; преподобный же Андрей – „всех превосходящ в мудрости зельне“. И тот фаворский свет, который современники видели разлитым в иконах Рублева, и светлый образ как самого „преподобного Андрея“, так и воскрешающей Руси – все будто замарано слоем грязи...»
Оба критика фильма прекрасно понимали, какой подарок получат западники по обе стороны советской границы в своих спорах о том, что такое Россия: страна варваров или цивилизованных людей. Ведь не секрет, что именно в те годы на Западе возобновились (а советскими либералами были подхвачены) споры по поводу так называемой «рабской парадигмы русской нации», которые преследовали одну цель: лишний раз утвердить западного обывателя во мнении, что русские – нация рабов. И фильм «Андрей Рублев», именно в силу своей талантливости, мог стать большим подспорьем врагам России в их идеологических нападках. Вот почему вокруг этого фильма разгорелась столь яростная борьба и было сломано столько копий.
Судя по всему, Тарковский изначально не собирался придерживаться в своем фильме какой-то строгой исторической фактуры. Ведь в его ленте не нашлось места не только Сергию Радонежскому, но и коллеге живописца Савве Сторожевскому, с которым Рублев не только был знаком более десятилетия, но и от которого многому научился. Как пишет историк К. Ковалев:
«Весь звенигородский период жизни и творчества преподобного Андрея Рублева был озарен уникальной возможностью совместной деятельности и духовного общения с чудотворцем Саввой Сторожевским, повлиявшим не только на создание фресок и икон этого периода, но и сформировавшим все дальнейшее творческое мировоззрение иконописца...»
Судя по всему, Тарковский сознательно изображал Рублева в своем фильме живописцем-одиночкой, чтобы показать зрителям естественное одиночество гения (подспудно имея в виду, видимо, и себя). Поэтому все остальные герои фильма (Феофан Грек, Даниил Черный, Кирилл и др.) играют при нем лишь вспомогательную роль. Что, естественно, не является исторической правдой. И вновь сошлюсь на слова К. Ковалева:
«Но почему же мы следуем какой-то „логике Андрея Тарковского“, которую он применял, снимая фильм о Рублеве?! Я имею в виду то, что мы придумываем реалии, которые на самом деле были совсем другими! Мы считаем Андрея Рублева в эти времена таким зрелым иноком-иконописцем, что он вовсе не нуждался ни в чьем духовном водительстве. Почему-то Звенигородский чин он в первый период своей жизни – в 1390-е годы – написал „сам по себе“. А вот знаменитую икону „Троица“ – в начале 1420-х годов, в период своего расцвета, он без влияния Сергия Радонежского написать никак не мог! Не странная ли логика? Ведь Сергий Радонежский скончался аж за три десятилетия до этого – в 1392 году! С тех пор прошло не только много лет, но и сама реальность переменилась достаточно сильно. Сменилось поколение церковных архиереев, произошли глобальные изменения в русском великокняжеском престолонаследии, начались долгие „феодальные войны“ и смута, связанная с наследством Дмитрия Донского. Но Андрей Рублев почему-то взял и написал „Троицу“ именно чуть ли по „наказу“ преподобного Сергия.
Тогда по чьему наказу он написал «Спаса Звенигородского»? (Кстати, в фильме Тарковского Рублев ни разу не показан в процессе работы, за иконописью, и написанные его рукой иконы показаны только в финале фильма, в том числе и «Спас Звенигородский». – Ф. Р.). Сам додумался, вроде как бы по Тарковскому – независимая творческая личность в русском Средневековье (что очень далеко от реальности)? Не раз обсуждалась тема – мог ли иконописец (иногда именуемый «художником») творить в конце ХIV столетия сам по себе? То есть выбрать собственный, отличный от других стиль и использовать его в своих иконах или настенных росписях? Ответ известен давно. Не мог. Стиль письма, конечно, отличался заметно. Феофан Грек – это не Андрей Рублев. Но стиль – одно, а образ, сущность, идея – другое. Замыслы чаще всего возникали в голове заказчика, а стиль воплощения был уделом иконописца. Еще лучше, когда они делали работу бок о бок, совместно. А когда это были еще и выдающиеся люди, то результат выходил соответствующим.
Скажем так (причем без претензий на звание первооткрывателей): сегодня можно утверждать, что вдохновителем, наставником и в некотором роде духовным предводителем Андрея Рублева в 1390-е годы, в период его трудов в Звенигороде по росписи и созданию иконостасов для каменных храмов Успения на Городке и Рождества Богородицы в соседнем монастыре, был не кто иной, как преподобный Савва Сторожевский...»
Между тем если Илья Глазунов не принял «Андрея Рублева» за его антирусскость, то кинорежиссер Михаил Ромм (кстати, учитель Тарковского во ВГИКе) по диаметрально противоположной причине. Он посчитал картину слишком славянофильской, продержавной. Поэтому, когда в Кинокомитете был собран весь цвет советской кинорежиссуры, чтобы обсудить ситуацию с «Рублевым», Ромм на это собрание идти отказался, сославшись на нездоровье. На самом деле он был вполне здоров, просто ему не хотелось говорить о своем истинном отношении к этому фильму, поскольку на кону была карьера Ромма: он тогда только-только был возвращен на преподавательскую работу во ВГИК после памятного скандала 1962 года (как мы помним, мэтр тогда навлек на себя гнев державников, выступив с пролиберальной речью в ВТО). Когда Тарковский узнал об отказе Ромма, он назвал своего бывшего учителя предателем и продолжал считать его таковым чуть ли не до конца своих дней.
В то время как Ромм оказался в числе противников картины, многие его коллеги выступили в защиту «Рублева». Среди последних, например, был Сергей Герасимов, хотя Тарковский и его считал своим ярым недоброжелателем. Однажды Тарковский так выразился о мэтре:
«Он же умен и в глубине души знает, что бездарен. Поэтому полон ненависти. Если бы он не был так умен, то не понимал бы, как мелок в искусстве, и не корчился бы так от ненависти. Главное в Герасимове – жажда власти. Для нее он, улыбаясь и произнося самые высокие слова, вытопчет вокруг себя все...»
Отметим, что у Герасимова и в самом деле были все основания предвзято относиться к Тарковскому: на Венецианском кинофестивале в 1962 году фильм «Иваново детство» перебежал дорогу его картине «Люди и звери», которая осталась без приза, да еще имела плохую критику. Чуть позже Герасимов предложил Тарковскому совместно экранизировать «Слово о полку Игореве», однако молодой режиссер от этого предложения отказался, заявив, что будет снимать «Рублева». И позже биографы Тарковского так охарактеризуют его взаимоотношения с Герасимовым: «Мэтр советского кино, возненавидевший Тарковского, и подкинул секретарю ЦК КПСС по агитации и пропаганде Петру Демичеву партийные обвинения „Рублеву“...»
