Бывший общественный обвинитель был казнен последним. Палач, подчиняясь яростным крикам собравшихся, схватил за волосы отрубленную голову Фукье и показал ее массе парижан. Было 11 часов утра.
ХЕНДРИКС ДЖИММИ (1943–1970) — американский рок-музыкант, гитарист-виртуоз.
В жилах Хендрикса текла кровь индейского племени чероки. В 18 лет он занялся парашютным спортом; шестнадцатый прыжок оказался последним — Джимми сломал ногу. В 23 года он переехал из Америки в Англию и сколотил в Лондоне свою группу. Первые же альбомы принесли ошеломительный успех. В 1967 г. на фестивале в Монтрее (США) Хендрикса ожидает подлинный триумф.
Но успех — это обоюдоострый меч. Пресыщенность славой, потребность в острых ощущениях приводят Хендрикса к наркотикам. Очередные его концерты — становятся все более зрелищными и разрушительными. Коронным номером на них становится ритуал разбивания и сожжения гитары. Но этот трюк начинает приедаться Джимми. «Не желаю больше разыгрывать клоуна», — говорит он. Не прекращаются и упреки в его адрес за то, что он поддерживает связи с белыми музыкантами. В феврале 1967 г. его группа распадается, Джимми создает новую. В начале августа 1970 г. он открывает студию звукозаписи в Нью-Йорке, а 30 августа отправляется на фестиваль в Уайт. В середине сентября подруга Джимми Хендрикса, пришедшая его навестить, находит в номере отеля мертвое тело. На ночном столике записка:
«Жизнь — только миг, любовь — привет. С Богом!»
При вскрытии врачи обнаружили в организме Хендрикса сверхдозу наркотических веществ.
ХОДАСЕВИЧ Владислав Фелицианович (1886–1939) — русский поэт. Последние годы Ходасевич жил в Париже. В конце января 1939 г. он заболел, врачи поставили диагноз: закупорка желчных путей. В конце мая Ходасевича поместили в госпиталь Бруссэ. Бывшая жена поэта Нина Берберова так описывает его пребывание в больнице и смерть:
«Посетителей пускали с 1 до 2 дня. Мы стояли с узелками (передачами, как перед тюрьмой) у ворот. Ровно в час ворота распахнулись, все побежали, кто куда, чтобы не упустить драгоценного времени. Он лежал в стеклянной клетке, завешанной от других палат — соседних — простынями. В клетку светило яркое, жаркое солнце; негде было повернуться. Голодный до дрожи, он накидывался на то, что ему приносили (в госпитале кормили дурно, и он там почти ничего не ел), острил над собой и потом сразу потухал, ложился, стонал, иногда плакал…
Две недели исследовали его: снимали рентгеном, делали всевозможные анализы, заставляли пить то молоко, то холодную воду — отчего опять усилились его боли — и нельзя было понять, где именно у него болит, потому что он показывал то «под ложечку», то на левый бок, то на живот.
Жесткая койка; с трудом выпрошенная вторая подушка; госпитальное белье и суровое «тюремное» одеяло; а на дворе — жаркие июньские дни, которые так и ломятся в комнату. Он говорил:
— Сегодня ночью я ненавидел всех. Все мне были чужие. Кто здесь, на этой койке не полежал, как я, эти ночи, как я не спал, мучился, пережил эти часы, тот мне никто, тот мне чужой. Только тот мне брат, кто, как я, прошел эту каторгу».
В конце концов, врачи заподозрили у Ходасевича рак поджелудочной железы и решено было его оперировать.
«— Если операция не удастся, — сказал он в последнюю пятницу, — то это будет тоже отдых.
А в воскресенье он говорил Н.В.М. о том, что не перенесет ее, и они благословили друг друга.
В понедельник утром его перевезли в клинику. Прошли ужасные, мучительные сутки. «Скорее бы!» — говорил он. Начались приготовления к операции. В 3 часа пришел хирург (Боссэ). Его понесли, с трудом захлороформировали.
Операция продолжалась полтора часа. Боссэ, вышедший после нее, дрожащий и потный, сказал, что для него несомненно, что был рак, но что он не успел до него добраться: чистил от гноя, крови и камней желчные проходы. Он сказал, что жить ему осталось не более 24-х часов и что страдать он больше не будет.
…В семь часов вечера я вошла в палату, где он лежал.
Он был тепло укрыт. Глаза его не были плотно сомкнуты. Пульс был очень слаб. Ему сделали переливание крови, отчего пульс стал на полчаса лучше. Медсестра не отходила от его кровати. Обезумевшая Оля[94] стояла тут же.
Раза два он повел бровями. Медсестра сказала: надо, чтобы он не страдал. В девятом часу мы ушли. Какое-то равнодушие нашло на меня.
В 7.30 утра мы были уже в клинике (14-го июня). Он умер в 6 часов утра, не приходя в сознание. Перед смертью он все протягивал правую руку куда-то («и затрепещет в ней цветок»), стонал, и было ясно, что у него видения. Внезапно Оля окликнула его. Он открыл глаза и слегка улыбнулся ей. Через несколько минут все было кончено».
ХЬЮЗ Говард (1911–1976) — американский миллиардер. Хыоз был одним из богатейших людей мира. Последние годы жизни он страдал манией стерильности. Его апартаменты охраняла гвардия из членов мормонской секты. Каждый час Хьюзу мерили температуру и давление, купали и переодевали его, делали инъекции лекарств.
Он постоянно все стерилизовал, вокруг валялись бумажные носовые платки из закрытых стерильных банок. Ни дверной скобки, ни стакана или даже ложки с ножом, а тем более — документов он больше не касался голыми руками. Так прошло около 10 лет. Хьюз переселился в Мексику, в Акапулько, где он занимал последний этаж отеля «Герцогиня Акапулько». В это время он уже сильно страдал от хронического нефрита, почти не принимал пищи и отказывался пить даже дистиллированную воду.
4 апреля 1976 г. главный представитель фирмы Хьюза «Сумма корпорейшен» неожиданно вызвал самолет скорой медицинской помощи. Пилот и врач получили указание срочно лететь в Акапулько. В то же время в техасском городке Хьюстон центр управления «империей Хьюза», занимавший два этажа небоскреба «Стандарт Ойл», поднял на ноги весь персонал лучшей больницы города. Главному врачу больницы было сказано, что скоро к ним прибудет тяжело больной Джон Конновер, нуждающийся в интенсивной терапии. 5 апреля в отеле «Герцогиня Акапулько» были перекрыты все выходы, а жители гостиницы, несмотря на протесты, были отправлены по комнатам. Вскоре после этого в холле гостиницы появилось шесть человек с носилками на колесиках. На носилках лежал худой, как скелет, весивший всего 40 кг старый человек. Лицо его закрывала кислородная маска.
Самолет взлетел из Акапулько, но живым Хьюз — «Конновер» на территорию США уже не прилетел. Он умер по дороге. Похоронили Хьюза в скромной могиле, рядом с его отцом.
ЦЕЗАРЬ Гай ЮЛИЙ (100-44 до н. э.) — римский император и полководец. В день своей смерти (15 марта) Цезарь колебался, идти ли ему в сенат, но его уговорил один из друзей. По дороге кто-то из встречных сунул в руку Цезарю записку с предупреждением о готовящемся против него заговоре. Но император присоединил ее к другим запискам, которые держал в левой руке — он собирался прочитать их в сенате. Однако сделать это он не успел.
«Он сел, и заговорщики окружили его, словно для приветствия. Тотчас Тиллий Цимбр, взявший на себя первую роль, подошел к нему ближе, как будто с просьбой, и когда тот, отказываясь, сделал ему знак подождать, схватил его за тогу выше локтей. Цезарь кричит: «Это уже насилие!» — и тут один Каска, размахнувшись сзади, наносит ему рану пониже горла. Цезарь хватает Каску за руку, прокалывает ее грифелем, пытается вскочить, но второй удар его останавливает. Когда же он увидел, что со всех сторон на него направлены обнаженные кинжалы, он накинул на голову тогу и левой рукой распустил ее складки ниже колен, чтобы пристойнее упасть, укрытым до пят; и так он был поражен двадцатью тремя ударами, только при первом испустив не крик даже, а стон, — хотя некоторые передают, что бросившемуся на него Марку Бруту он сказал: «И ты, дитя мое?» (По другой версии: «И ты, Брут?» — А.Л.).
Все разбежались; бездыханный, он остался лежать, пока трое рабов, взвалив его на носилки, со свисающей рукою, не отнесли его домой. И среди стольких ран только одна, по мнению врача Антистия, оказалась смертельной — вторая, нанесенная в грудь…
У некоторых друзей осталось подозрение, что Цезарь сам не хотел дольше жить, а оттого и не заботился о слабеющем здоровье и пренебрегал предостережениями знамений и советами друзей. Иные думают, что он полагался на последнее постановление и клятву сената и после этого даже отказался от сопровождавшей его охраны из испанцев с мечами; другие, напротив, полагают, что он предпочитал один раз встретиться с грозящим отовсюду коварством, чем в вечной тревоге его избегать. Некоторые даже передают, что он часто говорил: жизнь его дорога не столько ему, сколько государству — сам он давно уж достиг полноты власти и славы, государство же, если что с ним случится, не будет знать покоя, а только ввергнется во много более бедственные гражданские войны. Как бы то ни было, в одном согласны почти все: именно такого рода смерть была ему почти желанна. Так, когда он читал у Ксенофонта, как Кир в предсмертном недуге делал распоряжения о своем погребенье, он с отвращением отозвался о столь медленной кончине и пожелал себе смерти внезапной и быстрой. А накануне гибели, за обедом у Марка Лепида в разговоре о том, какой род смерти самый лучший, он предпочел конец неожиданный и внезапный.»
