«Мы жили вне страны, вне России, мы, московская золотая молодежь (Васильева была дочерью известного писателя Сергея Васильева. – Ф. Р.), никакого отношения к стране и к истинному потоку времени не имели. Вообще ни к какой истине.
Это было все сплошное уродство, это была помойка, на которой мы воспитывались, считая, что мы находимся в самом лучшем, в самом центральном положении. «Современник» начался, «Таганка», я поступила во ВГИК с лету, Антониони, Феллини, то есть все уши, все глаза были на Западе. Это была земля обетованная там...
Мы, конечно, не хотели слышать ни о партии, ни о комсомоле. Но нам как бы подсовывали все. А вот эта диссидентская волна выдавалась как бы за самое важное дело, как борьба с режимом...
И даже, когда я шла в артистки, я думала, что, помимо того, что я была явно одаренная к ремеслу, я еще смогу на базе «Современника» сказать что-то против власти, у меня уже было много знакомых к тому времени поэтов, писателей, которые были тоже против власти.
Я хотела со временем влиться в это диссидентское движение. Но вот Бог миловал, я не попала в эту компанию, я просто стала артисткой...»
Конечно, нельзя сказать, что весь ВГИК был «помойкой», однако значительная часть его студентов к середине 60-х годов были не просто критично, а враждебно настроены к советской власти, переняв эти чувства либо у своих преподавателей, либо у более старших коллег из кинематографического мира. Именно эта молодежь и приняла брежневский курс в штыки. Кстати, среди подписантов «письма 25-ти» не было ни одного представителя молодежи, если не считать таковыми 38-летнего Олега Ефремова, 40-летних Иннокентия Смоктуновского и Майю Плисецкую. Остальные подписанты в большинстве своем перешагнули 50-летний рубеж, а некоторые даже успели справить 70-летие.
Но вернемся непосредственно к тексту письма. Писалось же в нем следующее:
«Никакие разъяснения или статьи не заставят людей вновь поверить в Сталина; наоборот, они только создадут сумятицу и раздражение. Учитывая сложное экономическое и политическое положение нашей страны, идти на все это явно опасно (подписанты даже не понимают, что сложное политическое положение страны во многом возникло именно из-за непродуманной, оголтелой критики сталинского правления. – Ф. Р.)...»
Заканчивалось письмо следующим пассажем: «Мы не могли не написать о том, что думаем». На самом деле многое из того, о чем на самом деле думали авторы письма, они как раз и не написали. А думали и боялись они прежде всего возврата к сталинской государственности. Когда волюнтарист Хрущев разрушал православные церкви и сокращал армию, ни один либерал-интеллигент даже не пискнул, поскольку не считал эти деяния угрозой ни государству, ни своему существованию. Но стоило новому руководству взять курс на укрепление государственных основ, на реабилитацию Сталина (кстати, частичную), как либералам будто шило в одно место воткнули.
Умные вроде люди, но не могли они понять, что народу нужна была не их либеральная трескотня, а сильная объединительная идея, которая смогла бы вдохновить людей на новые свершения во славу социализма. Ратуя за молодежь, подписанты не понимали, что на разоблачениях культа личности (а с этим автоматически мазалась дегтем и почти вся 30-летняя советская история) патриотизм у молодых людей не воспитаешь. Молодежь, не нюхавшая пороху и знавшая о войне только из рассказов своих родителей, нуждалась в великой идее и сильных личностях. И брежневское руководство, прекрасно понимая, что такой сильной личности среди них нет, решило вернуться к образу Сталина за неимением других примеров. Подчеркну: именно к образу, а не к его методам руководства. Для последнего у Брежнева и его единомышленников просто духу не хватило – здесь они были целиком солидарны с политикой Хрущева.
Между тем в том, что державники и либералы в руководстве страны объединились в одну команду и отправили в отставку Хрущева, была заслуга и самой либеральной интеллигенции. «Оттепель» внезапно выявила в ее среде такое количество недовольных существующей властью людей, что это попросту испугало оба лагеря. Стало понятно, что если не вмешаться в ситуацию, то эта часть интеллигенции попросту «развратит» народ. В том же кинематографе эта тенденция проявлялась особенно наглядно. За годы «оттепели» там появилась целая когорта сценаристов и режиссеров, которые стремились свое разочарование окружающей их жизнью перенести на экран. Эти режиссеры называли советское кино «розовыми соплями» и мечтали показать на широком экране «правду жизни»: убогие коммуналки, пьянство низов и разврат «верхов», пессимизм молодежи и т. д. и т. п. То есть творить по принципу «свинья грязь найдет». Именно о таких режиссерах говорил на Всесоюзном совещании работников кинематографии в 1966 году председатель Госкино А. Романов. Цитирую:
«Легкомысленные связи, аморальные поступки стали непременным элементом сюжета многих наших фильмов на современные темы. Драка, мордобой чуть ли не в каждом фильме о молодежи...
У нас во многих фильмах на советскую тему водка на экране льется рекой. Пьянство живописуется как чуть ли не отличительная черта русского национального характера. Никто не возражает, понятно, против того, чтобы на экране люди пили, если за этим стоит характеристика героя, характеристика обстановки или, извините, какая-то мысль. Потому что даже выпивка должна быть тем ружьем, которое стреляет. Но вот в этой картине («Три времени года»), о которой идет речь, трижды вводится выпивка. На что она нужна? Чему она служит? Если люди сидят за столом, неужели они обязательно должны лакать коньяк? Если попали в затерянную в лесу избенку, неужели только затем, чтобы «жарить» спирт?
В фильме «На завтрашней улице» девица возвращается ночью домой, в общежитие, ставит на стол пол-литра, будит подруг и приглашает их: «Тяпнем!» Диву даешься, зачем это делается?..
Почему водка, почему выпивка стали обязательной частью наших картин на советские темы? Почему зрителей заставляют в течение года смотреть картины с выпивкой...»
Упоминаемый мною ранее киновед Валерий Фомин, цитируя эти строки в своей книге «Кино и власть», удивляется: «Лукавил наш министр или в самом деле не понимал? Страна опасно приближалась к стадии всесоюзной белой горячки. Естественно, люди пили и на экране...» То, что пьянство в Советском Союзе росло с пугающей быстротой, факт бесспорный. Но почему кино должно было это популяризировать? Ведь нельзя же отрицать того несомненного факта, что определенная часть молодежи склонна повторять поступки своих экранных любимцев. Если ее кумир только и делает на экране, что курит и пьет, то и у молодого зрителя возникает невольное желание подражать ему в этом (история с фильмом «Фантомас» это наглядно подтвердит, о чем речь еще пойдет впереди). Но господа либералы не видят в этом ничего зазорного: дескать, свободнее надо быть, раскованнее, ближе к жизни. В их понимании эта «близость» должна быть такой, чтобы зритель, сидящий в зале, ощущал не только благовоние розы в руках у главной героини, но и запахи из клозета, куда на минуту отлучился ее возлюбленный. В своей свободе самовыражения иные режиссеры готовы показать практически все, на что хватает их фантазии, в основном болезненной. Вот почему, завершая свою речь на Всесоюзном совещании, Романов с полным основанием заявил следующее: «Я думаю, например, что никто так не поработал для создания мифа о разочарованной коммунизмом, ограниченной, поправшей идеалы отцов советской молодежи, как наш кинематограф».
С приходом к власти Брежнева происходили изменения не только в политической жизни страны, но и в экономической. Так, осенью 1965 года была затеяна так называемая «косыгинская реформа», должная предоставить большую экономическую самостоятельность советским предприятиям путем ограничения использования административных методов и возмещения их применением экономических рычагов. По мнению инициаторов этой реформы, она должна была помочь громоздкой советской экономике обрести необходимую гибкость, перейдя от мобилизационной модели к гражданской. Реформа распространилась на многие отрасли экономики, в том числе и на кинематограф. Так, в марте 1966 года кинематографистам были предоставлены более широкие права в ведении организационно-хозяйственной деятельности (на этот счет вышло специальное постановление Совета министров СССР), благодаря чему на «Мосфильме» была создана Экспериментальная творческая киностудия (ЭТК), которая должна была строиться именно на новых принципах – на хозрасчете.
Руководителями ЭТК были назначены евреи: кинорежиссер Григорий Чухрай и экономист Владимир Познер. Последний долгое время жил за границей (в США и Франции), а когда вернулся в СССР, был назначен начальником главка по производству фильмов именно для того, чтобы попытаться хоть как-то скрестить плановую (советскую) и рыночную (капиталистическую) экономики. О том, как создавалась ЭТК, рассказывает Г. Чухрай:
