На радостях Дрекслер выписал на имя Гитлера членский билет № 7 «политического рабочего кружка» и назначил его ответственным за прием в партию новых членов и пропаганду.
— Это счастливое число, — пряча партийный билет в карман потертого пальто, задумчиво сказал Адольф Гитлер. — Оно означает «знак судьбы»…
Через месяц в партию вступил капитан Рем. В считанные недели он привлек в нее множество оставшихся не у дел бывших офицеров и солдат, и именно они на первых порах стали основой движения.
* * *
На X съезде РКП (б) Ленин со свойственной ему категоричностью заявил: «Только Коммунистическая партия способна объединять, просвещать и организовывать авангард пролетариата и всю массу трудящихся, которые сами по себе не способны противостоять неизбежным мелкобуржуазным колебаниям этих масс». Гитлер был готов подписаться под каждым из этих слов, а потому и вторил Ильичу в «Майн кампф»: «Политическое сознание широких масс развито совсем недостаточно для того, чтобы самостоятельно вырабатывать определенные политические взгляды».
Голубой мечтой Гитлера являлось создание националистической массовой партии, и именно поэтому он с самого начала проявил себя не только несговорчивым, но и в высшей степени скандальным партийцем. Не прошло и месяца, как он запретил вмешиваться в дела своего отдела. Начались ссоры. Гитлер окончательно восстановил против себя партийную верхушку, и «имперский председатель» партии Харрер высказался против его использования в качестве оратора, поскольку таковым Гитлера не считал. Только одна дискуссия на эту бессмысленную тему заняла у партии несколько недель и лишний раз убедила Гитлера в том, что ему надо как можно скорее избавляться от всех этих Дрекслеров.
* * *
Речь новоявленного Савонаролы{1} имела успех, и тем не менее недовольный Гитлером Харрер попытался смягчить высказанные им идеи откровенного антисемитизма. Но Гитлер его не слушал. В тот памятный для него вечер он не только умудрился собрать в фонд партии 300 марок, но и впервые осознал, что может говорить публично.
«Я, — вспоминал он позже, — говорил минут тридцать, и то, о чем я в глубине души догадывался, но не имел до сих пор возможности проверить, подтвердилось: я способен выступать с хорошей речью».
Со временем Гитлер овладеет душами миллионов немцев, в чем не было ничего удивительного. В те годы, когда еще не было телевидения, а радио и кино пребывали на ранней стадии своего развития, основу деятельности любого политика являли его выступления на всевозможных митингах и собраниях. И тут уже все зависело от того, как этот политик умел говорить, а вернее, убеждать.
Гитлер не убеждал слушателей с помощью логики, а устремлял потоки своей взволнованной речи к их чувствам. «Сознание широкой массы, — напишет он,
— перед такой силой она в конце концов склоняется навсегда».
Что для этого было надо? Только одно: убедить аудиторию в искренности и глубине собственных чувств. Об этом в свое время прекрасно сказал Ф. Ницше: «Человечество верит в искренность всего, что кажется выражением глубокой веры».
Гитлер умел это делать. Он производил впечатление человека, говорящего с необыкновенной увлеченностью, порою теряющего над собой власть. В своих длившихся до двух и более часов выступлениях Гитлер никогда не позволял себе утомлять слушателей. Когда надо, он умел рассмешить аудиторию и завоевать ее расположение остроумными ответами на вопросы скептиков.
Со временем он будет оттачивать перед зеркалом каждый жест и то или иное выражение лица. Он станет внимательно изучать фотографии, сделанные Генрихом Гофманом во время его публичных выступлений, отбирая наиболее удачные и безжалостно бракуя остальные. Будучи хорошим актером, он научится внезапно, как бы под напором чувств, вдруг умолкать, изобразив, что у него срывается голос, прибегать к сарказму, а затем быстро переходить с полных горечи обвинений в адрес «преступников», предавших Германию, на восторженное утверждение веры в то, что страна найдет в себе новые силы и поднимется вновь. В «Майн кампф» Гитлер напишет, что для полного успеха пропаганда должна сочетать в себе принципы упрощения и повторов и «сводиться к минимуму средств и беспрестанному повторению их». И по сохранившимся наброскам его выступлений хорошо видно, с какой тщательностью Гитлер выстраивал последовательность плавно переходивших из одной в другую тем и подыскивал наиболее убедительные слова.
Большое значение фюрер придавал выбору места и времени своих выступлений. «Есть такие помещения, — утверждал он, — которые упорно не позволяют создать в них какую бы то ни было благоприятную атмосферу для общения… В подобных случаях приходится преодолевать внутреннее сопротивление людей… Утром и в дневные часы создается впечатление, будто воля людей с неодолимой силой восстает против любой попытки оратора навязать ей свою волю или точку зрения. А вечером, напротив, она с готовностью уступает давлению более мощной воли».
Успех любого выступления во многом зависит и от того, насколько тонко оратор чувствует аудиторию, что тоже учитывал Гитлер. «Оратора, — говорил он, — постоянно направляет публика, перед которой он выступает… Его постоянно несет с собой эта огромная людская волна, он читает в непосредственном отклике слушателей те самые слова, которые должен донести до их сердец. Любую свою оплошность он способен немедленно заметить и исправить». И именно поэтому со временем Гитлер начинал свои выступления со своеобразной разминки, во время которой старался почувствовать настрой аудитории и определить лучший способ овладения ее вниманием.
Большинство из тех, кто слышал Гитлера, так или иначе поддавалось влиянию исходившей от него непосредственности и искренности. Было ли это игрой, а отнюдь не внешним проявлением внутренней сущности этого человека, как считали хорошо знавшие его люди? На этот вопрос ответить невозможно, поскольку никто не мог заглянуть в эти моменты ни в душу Гитлера, ни в души слушавших его людей. Вряд ли он играл, когда говорил о своей ненависти к евреям, которых действительно ненавидел, или о грядущем величии Германии, которую любил? Думается, что Гитлер и сам едва ли смог бы обозначить ту хрупкую грань, где кончалась его вера и начиналась игра. Скорее всего это было уже единым целом, и именно такое сочетание веры и расчетливости представляло в Гитлере как в личности особую опасность, поскольку никто, включая и самого фюрера, не мог сказать, что же в нем в конце концов перевесит.
Как это ни печально, но умевший увлекать сотни человек Гитлер так и не нашел общего языка с Дрекслером и другими лидерами партии. Вялое и тупое партийное руководство вызывало у него все большее раздражение, и надо ли говорить, с какой радостью он сошелся в конце 1919 года с главным редактором и издателем антисемитской газеты «Поговорим на добротном немецком» Дитрихом Эккартом.
Пройдет немного времени, и Гитлер убедится, что это был только блеф. Да, члены общества обладали известной ловкостью, но только в том, что касалось конспирации и надувания щек. А вот представления о том, как создаются массовые и сильные политические партии, они не имели. Да и деньгами не сорили…
* * *
Эккарт с пониманием отнесся к идее создания крупной политической организации, и несколько недель партийцы обсуждали вопрос «70 или 70000» — именно столько членов хотел видеть Гитлер в своей партии. Споры велись жестокие, и в январе 1920 года не выдержавший напряжения Харрер покинул пост «имперского председателя» партии.
С огромным трудом Гитлеру удалось оторвать впавших в мистику Дрекслера и Федера от бессмысленного занятия и вместе с ними подготовить некое подобие партийной программы. Ничего нового в ней не было, и по своей сути это была программа пангерманцев, переложенная на язык мещанства. Все немцы должны были войти в состав Большой Германии, отказаться от позорного Версальского договора, запретить евреям называться немцами и отменить иммиграцию. Что касается социализма, то он был представлен требованиями конфисковать прибыли, полученные во время войны, разделить доходы, увеличить размер пенсии по старости, провести земельную реформу, заменить регулярную армию гражданской милицией и приступить к изъятию нетрудовых доходов. В последнем пункте программы речь шла о сильной имперской власти. И если бы Гитлер мог, он уже тогда начертал бы на своем партийном знамени: «Государство покоится на силе, а не на договоре, Германская империя — не союз государств, а единое государство с известными подразделениями; немцы не просто живут вместе на одной территории, а управляются единой властью. Центральная имперская власть должна быть мощным железным кулаком, а не пастушеской идиллией».
