Совсем недавно, под Новый год, мне вдруг позвонила Клер Блюм и говорит: «Может, мы еще что-нибудь сделаем?» Может быть… «е.б.ж.», как писал Толстой в своих дневниках…
А начиналось все так хлипко, судя по письмам Тома ко мне.
5 февраля 1991 г.
Дорогая Алла! Ты пишешь, что «вспоминаешь меня каждый день». Это верно? Я тронут, когда перечитываю эти слова твои. Письма не доходят из Москвы, потому что у русской (советской) «системы» было главное – препятствовать сообщению с заграницей. Ужас – который мы терпели. Данте придумал бы новый круг ада для почтовых работников. Там они будут выклеивать и переклеивать конверты все время, без перерыва.
Я знаю «Бориса Годунова» Пушкина. Как тебе нравится играть отрицательный характер Марины Мнишек?
Ты пишешь о голоде. Эти соображения о трудностях жизни в новой «системе» представляют цену свержения Советов. Мы на Западе забывали о том, чем все, и особенно простые ежедневные люди, платили (и платят) за свою свободную жизнь.
Я очень бы хотел тебя слушать на концертах русской поэзии. Для меня это художественный момент высочайшего порядка! Я много стараюсь делать для этого, включая и выбор переводов для Клер Блюм и их «исправление» и разработку. И буду стараться что-нибудь делать и дальше.
Я думаю, что с твоими аристократическими корнями ты была бы натуральным посредником между двумя русскими поколениями здесь: между теми, которые живут здесь давно, и теми, которые остались у нас недавно. Ты «уникальная» в этом смысле. Я сразу понял это – твою роль (или роли) в культурной жизни, поэтому ты всегда для меня на пьедестале. И мне кажется, что твое чтение русских «гигантов» поэзии – Цветаевой, Ахматовой, Пастернака, Мандельштама – углубило твое сознание и проявило твою святую роль в сохранении культуры русской речи (или слова).
Да! Алла, я помню, когда была международная конкуренция для дизайна нового театра (или рас ширения какого-нибудь театра), и тебя одна группа архитекторов в Бостоне пригласила, чтобы обсуждать подробности и т. д. типичного театра в России. Мы с тобой репетировали перед дискуссией в одном кафе. Я должен был быть твой переводчик. Ты (в кафе) начала говорить о театральном помещении и использовала слово «корпус». Я спросил: «Что это такое?» А ты стала нервничать: «Если не понимаешь „корпус“ – какой переводчик ты будешь?!» Я дерзко ответил: «Ты не будешь разочарована моим выступлением!» И кстати, все прошло блестяще с молодыми архитекторами. Они даже смеялись над твоими шутками. Я позже напоминал тебе: «Когда они смеются в подходящий момент, значит переводчик хороший!» С тех пор ты принимала идею моего участия как переводчика на концерте поэзии – но это, к сожалению, пока не случилось.
Ты не хочешь уезжать на постоянное жить. Я это понимаю: ахматовское положение.
Я постараюсь что-то прокрутить с Robert Orchard ART’a, но, к сожалению, они идут в другом направлении сейчас. Это большая потеря, по-моему. Ты наверняка пустила бы корни тут в Кембридже; студенты из Harvard’a учили бы актерское занятие у тебя; ты создала бы свою «школу» – это моя мечта!
Твой постоянный друг Том.2 марта 1991 г.
Том, здравствуйте! Как Вы поживаете? Я в Штуттгарте. Здесь у нас гастроли. На неделю. Потом в Москву, а в конце марта – в Испанию и в апреле – в Португалию. В мае – гастроли в Ленинграде. В июне, может быть, поедем с «Федрой» в Италию: есть приглашение, но с нашей стороны очень долго оформляется все. Потом отпуск – не знаю, где буду. Может быть, в Канаде – оттуда тоже есть приглашение просто в гости. А осенью – не знаю. К тому времени, я думаю, Театра на Таганке вообще не будет. Поэтому, если у Вас не угасла мысль о моих выступлениях у вас, то, может быть, это отнести на позднюю осень или раннюю зиму.
Том, если выступление мое в Бостоне взять на свой счет: я не прогорю? Как Вы думаете? Я боюсь, что без рекламы на меня никто не придет, а реклама – дорого. Роли из спектаклей играть в концерте – всегда потери: нет атмосферы спектакля. Но в поэтическом вечере, который у меня был и в Италии, и в Женеве, и в России, естественно – есть монологи: например, из «Федры» и из «Гамлета». Можно к этому добавить Раневскую из «Вишневого сада», но это уже проза.
Вы меня простите, Том, что я Вам пишу все время о делах. Я Вас считаю себе близким человеком – поэтому и взваливаю на Вас свои заботы.
Простите жирные пятна на письме – пишу в кафе, и стол, видимо, не очень чистый, хотя кафе хорошее: артистическое. Здесь рядом два театра: опера и драматический. Два огромных дома, а между ними кафе, где сидят и балетные в гриме, и оперные в костюмах, и мы – русские.
Играли мы здесь «Доброго человека из Сезуана» Брехта. Наше кредо в этом спектакле – «театр улицы». Поэтому можете себе представить, в каком мы тут рванье, и даже привычные ко всему актеры здесь на нас подозрительно косятся.
Все, Том! Мне надо на сцену. Если найду еще лист бумаги – напишу еще что-нибудь. Если нет – целую и напишу уже из Испании.
Ваша Алла.Том! Нашла еще листок бумаги. Пишу дальше. Штуттгарт – провинциальный город. Жизнь размеренная, тихая и совсем не артистичная. Но зато – в центре города пруд с лебедями и утками. Я их каждый день кормлю, когда иду на репетицию или спектакль. Это рядом с театром. А на лужайке около пруда пасутся жирные серые зайцы, уши у них торчат, как у овчарок. Вам, конечно, после ваших гарвардских белок это не удивительно, а для нас – чудо! У нас бы давно всех зайцев съели и мех бы пустили на шапки. А два лебедя, которые долго жили на наших Чистых прудах – это тоже в центре Москвы – были давно убиты каким-то бандитом. Перед нашим отъездом за день кто-то проломил череп одному депутату в пешеходном переходе на Пушкинской площади (самое оживленное место) и он семь часов пролежал – никто к нему не подошел.
Том, у нас – ужас!
А главное, полнейшая беспросветность. У людей нет цели: для чего учиться, ради кого заниматься искусством и т. д. Это все не нужно. На поверхность всплыли общественная «накипь» – бандиты-полууголовники, которые на спекуляциях разбогатели и заказывают «бал»: сплошные конкурсы красоты по TV, бездарные шоу в театрах, мазня вместо живописи.
Все, кто может, сейчас живут на Западе: или на год читать куда-нибудь лекции, или на полгода контракт с концертами, или в гости по приглашению к родственникам.
Любимову заказали в Греции сделать на «Таганке», вернее с таганскими актерами «Электру» Софокла или Еврипида. Со мной в главной роли.
Том, что лучше: Софокл или Еврипид?
Все! За мной пришли.
Кланяюсь – Ваша Алла.8 марта 1991 г.
Дорогая Алла! Ну и как ты себя чувствуешь на земле, которая кормила убийц твоего отца? Как ты относишься к немцам? Заранее их простила? Спрашиваю потому что, когда я уехал в Англию в Оксфорд сделать исследовательскую работу, – мне было тяжело вначале, в контексте (содержании), что англичане обманывали, убивали и угнетали моих прадедов-ирландцев – но потихоньку все эти отрицательные ощущения пропали и я чувствовал себя там, как дома.
Ты пишешь, что Любимов не хочет ехать в Россию. И я думаю, что Любимов и Губенко вместе разрушили Театр на Таганке. Может быть, Любимов чувствовал, что это его «право» («что я сотворил, я могу разрушить»).
Но все-таки, видишь, вы возите «Бориса Годунова», а это спектакль «Таганки». Так что, что-то еще держится. Как мне хотелось бы быть вместе с тобой в том кафе в Штутгарте! Но без перерыва, без людей, просящих интервью у тебя, как случилось в Нью-Йорке и в Бостоне.
Это кафе – балерины, певицы, русские актеры – как будто бы само собой начало новой пьесы. А вы – русские – уставшие от путешествий, но тем не менее ловко вкручиваете немцам их Брехта! Ведь говорят, что «The Good Woman of Sichuan» (Good Person of Sezuan?), поставленный Любимовым, представил собой ошеломляющий момент в судьбе драмы под коммунизмом. Это открыло двери к творческой свободе? Правильно помню или нет?
Я не понял из твоего письма: почему «на вас подозрительно косятся»? Это из-за политических причин? Или презрение ко всему советскому? Может быть, это следы Второй мировой войны?
Есть в книге Набокова о Гоголе момент, где Набоков объясняет, что такое «пошлость»: «Пошлость – это немец, который плавает в пруду и обнимает лебедя» (моя цитата не точная буквально, но близка).
Варварство русских, падение русской культуры и социальных норм – это передние темы в твоих письмах. Я, который обожал русскую культуру, был поражен первый раз, когда ты упомянула русское варварство. Помню, мы сидели с тобой в кафе в Кембридже, и я говорил о русской «глубокой душе», а ты сказала: «Вот русская душа» – и рубила рукой, как будто бы топором. Помню, что отвергал твое определение – ведь ты сама была представительницей высокой русской культуры, которую я смешивал (спутывал) с «душой». Но иметь культуру и иметь душу – не то же самое.
