Чудная девочка. С уже — судьбой: уже — бедой.
________
О моих приятелях:[1718] он — очень хорош: широк, добр и (польское происхождение) весел, но — без культуры и, чтó еще хуже — целиком под её владычеством: куриным (оцените созвучие! а это — тáк). До замужества она что-то любила (природу, немецкие книги, стихи, меня), выйдя замуж (первым браком) стала любить — его, а сейчас — любит только себя, то есть: только-всего. А он — любит её (которая — ничто, но — властное и самоутверждающееся ничто). Когда Наташа была маленькая,[1719] она часами рассказывала — всем и каждому — про её (она заикается) «какашки» (кá-кá-кá-кашки!), и — изредка — про кашки (рисовая и манная). Безумно — обидчива — предупреждаю: любит визиты, туалеты, всё «светское» и — это уже мания — никто ей этих визитов в туалетах — не отдает, и она об этом — часами. Страшно мелка — во всем! С другой бы женой он стал бы — мог бы стать — настоящим человеком, ибо основное — grandezza[1720] — есть, не хватает культуры, а это — наживное, а эта его утопит в болоте — индефризаблей,[1721] сервизов, труа-кáров[1722] и «новинок» (читает только «новинки» — ее слово). Дикая мещанка. А отец — замечательный.[1723] А мать — святая.[1724] Но так как она кусок моей молодости (познакомилась в 1922 г., в чудной чешской деревне) — кусок моей Поэмы Горы — и так как она когда-то очень трогательно и действенно меня — любила — я ее всё-таки немножко люблю, хотя сейчас любить — совершенно нечего: нéкого.
Она очень ревнива (хотя любит — он) et le couve.[1725] Ревность к благополучию, к<оторо>го у нее не было ни дома, ни с первым мужем.
Умоляю это письмо или уничтожить — или хорошенько спрятать. Была бы катастрофа.
_______
Итак — ждите весточки, уже скорой. Как жаль, что от Вас до меня — такая даль! Что бы нашим океанам — сблизиться?!
Но тá даль — от Вас до Люсьена — посерьезней: нет, от Люсьена — до Вас, ибо это даль между слабостью и силой. Ну, будем надеяться… Больно, конечно, знаю это по своей легкой боли — когда не отвечали…
Работайте — ходите — живите — а время сделает своё. (От меня до Petite Sainte Thérèse — рукой подать. Приехали бы — пошли бы вместе.)
Целую и люблю.
М.
<Приписка на полях:>
Ради Бога, уберегите письмо от глаз!!
Сроки мои еще совершенно не известны: не раньше 15-го сент<ября>, а м. б. и позже. Увидимся?
18-го августа 1938 г., четверг
Dives-sur-Mer (Calvados) 8, rue du Nord
Дорогая Ариадна! Правда — дивное имя?[1726] Был у меня когда-то — ровно 20 лет назад! — такой стих (кончавший стихотворение):
…Над разбитым Игорем плачет Див[1727]
(Див — неведомое существо из Песни о Полку Игореве, думаю — полу-птица, полу-душа…)
Наш Dives — полу-Guillaume-le-Conquérant,[1728] полу-рабочий поселок, с одним домом во всю улицу и под разными нумерами (казенные квартиры для заводских рабочих).
У нас с Муром большая светлая комната — в ней и готовлю — но мыться в ней нельзя: ничего нет: нужно — в кухне, а в кухне — всё семейство: отец, мать и четверо детей. Я нынче попросила хозяина выйти, он вышел — и тотчас же вошел, а я мыла ноги, более или менее в рубашке, он — ничего, ну и я — ничего. Мне показалось: он — не того, а он оказался: Ni-ki-tà: тàк его позвала хозяйка — и оказался — русским, русским отцом четырех нормандских детей, ни звука не знающих по-русски: за глаза старшего мальчика: непомерные, карие, жаровые (зачем ему такие?!) — душу бы отдала.
Море — верста ходу. Пляж — как все: слишком много народу и веселья: море на свой берег — непохоже. Мур с упоением играет с рабочим народом (малолетним, мужского пола) — и немножко отошел от своих газет. — Ехали через Lisieux, видели уж-жасный!! мавританский собор, думающий почтить память Св. Терезы, но и другое видели — монастырь, в глубине города, тот о котором она — сорок лет назад: — C’est le froid qui m’a tuée.[1729]
Городок гористый, прелестный.
________
Думаю пробыть здесь три недели, так что — надеюсь! — еще увидимся. Но этот раз будет — последний раз (О Боже, Боже, Боже! чтó я делаю?!)[1730]
Пишите. Это последний срок для родных голосов. Потом (как в моей Повести о Сонечке) началось молчание.
_______
Получили ли мое предотъездное письмо, где я писала Вам о наших общих знакомых? Как Вам нравится (или не нравится) — девочка?[1731]
Между прочим, механическая страсть к стихам — как у матери.
— Ах, Люсьен, Люсьен! Всё понимающий и ничего не могущий. А не сделать ли ему переливание крови (Вашей)? Обнимаю и жду весточки.
МЦ.
3-го сентября 1938 г., суббота
Dives-sur-Mer (Calvados)
8, Rue du Nord
Дорогая Ариадна!
Пишу Вам уже на Париж, ибо Вы написали: с 3-го по 10-е. Увы! неужели только по 10-е? Ибо я раньше 10-го не выеду, а м. б. даже позже. В Париже меня ждет страшный неуют и в первый же день — необходимость выписаться и прописаться, ибо я сейчас не живу нигде: комнату в Исси — конечно — оставила (т. е. — бросила), в прежнюю ли гостиницу въеду или «обоснуюсь» в Париже — еще не знаю, ничего не знаю о своем ближайшем будущем, знаю только, что такая жизнь-страшно не по мне и — думаю — ни по кому.
Остающуюся неделю употреблю на окончание разных работ, забранных. Боюсь, что в Париже у меня уже досуга не будет. Сделаю — чтó смогу.
Вторая часть Сонечки (моей последней большой работы здесь) — и еще ряд вещей будут для Вас оставлены у Маргариты Николаевны Лебедевой — 18 bis, Rue Denfert-Rochereau-на случай, если бы нам больше не пришлось увидеться. Постараюсь успеть переписать для Вас ту вещь, которую мы вместе с вами правили (мои «варианты») — в Булонском лесу — помните? Другая такая же вещь для Вас уже переписана. Вы сами поймете, что надо будет беречь их от всех глаз.
Я давно уже не живу — потому что такая жизнь — не жизнь, а бесконечная оттяжка. Приходится жить только нынешним днем — без права на завтра: без права на мечту о нем! А я всегда, с 7-ми лет, жила — «перспективой» (мое детское слово, к<отор>ое мне представлялось в виде панорамы — тоже вещи из моего детства).
А «панорамы» — никакой. И — ненавижу гостиницу, в такой жизни для меня что-то — позорное, — точно я другого не заслужила! Пусть изба (как годы было в Чехии!) — но не «chambres meublées»![1732]
— Ну — вот.
В море купались — раз: было грязно, мягко и холодно. Но были чудные прогулки по холмам и с далёким морем, с каждым шагом обретавшим всё свое величие. Были старые фермы и старые деревья — и вечно-юная зелень с вечно-жующими коровами. И хо-зяйство — как везде и всегда. Видите: еще есть, а я уже говорю: было! Из Парижа напишу сразу — дам адрес, к<оторо>го еще нет.
Обнимаю Вас и всегда помню и люблю.
М.
<Приписка на полях:>
Если сразу ответите — Ваше письмо меня здесь еще застанет. Хочу знать про конец Вашего лета, про Люлин коклюш (я знаю этот ужас!!) — про Ваши ближайшие планы, про Вашу «панораму» — à défaut de la mienne…[1733]
Мур еще вырос и делит свой 24-часовой досуг между Mickey и Humanitée. В свободное от них время — велосипед. Но, несмотря на это «мне хорошо в его большой тени» (стих, кажется, Ахматовой).[1734]
17-го сентября 1938 г.
32, Bd Pasteur Innova-Hôtel, ch<ambre> 36 Paris
Дорогая Ариадна!
— Правда — ирония: Innova — Hôtel? Две иронии: Innova и Hôtel — мне, любящей старые дома и, кажется, больше ничего — ибо в них все: и видения, и привидения, и трава сквозь щели (пола) и луна сквозь щели (крыши)… — это письмо могло быть написано сто лет назад — 1838! — оно и есть — сто лет назад — как наша дружба.
А Innova-Hôtel — ich schenk es denen.[1735]
Большая комната и, если Мур не врет, в окне — церковь St. Germain d’Auxerrois’, а если даже врет — вообще церковь, старая, и уже в первое утро были похороны — сплошь розовые: три автомобиля розовых венков — и ни одного белого!
В комнате — кроме башни с часами — бютагаз, и умывальник с горячей водою, но места для хозяйства нет — и оно всё на полу — в полной откровенности и беззащитности: от чужих глаз — и наших ног: — Мур, не наступи в кофе! Мур, ты кажется наступил в картошку!
Но — полная свобода: никто не заходит и не убирает, а так как метлы нет — то всюду, постепенно — сначала мутончики, а потом — мутоны, — стада мутонов — и даже с курдюками! — а я — пастух…
