Как протекала жизнь повседневная? Летом привольно. Сад – любимая тетей особенно черемуха, ягоды, яблоки. Пчела – был же все-таки свой мед. Папа и тетя любили купаться – рядом река Вёрда. Папа хорошо плавал, предпочитал «на спинке», не любил «саженями». Тетя уверенно держалась на воде, но плавала «по-собачьи» – очень часто перебирая руками пред собой. Папа любил ловить рыбу, раков… По-видимому, пел песни. Знаю – очень любил русские песни: его тетрадочки с записями песен. В Скопине он покупал и с большим удовольствием слушал грампластинки со знакомыми ему по Журавинке песнями. Тетя совсем не пела. В семье считали – хорошо поет папаша, конечно, он – только церковное и в церкви.
По рассказам Миши Лохова, у Ивана Дмитриевича была гармошка. Когда И.Д. в 1899 г. уехал на службу, ее получил в наследство Миша. Он был музыкален. Уже стариком при наших встречах после смерти папы Миша рассказывал, как, получив гармошку, он с толпой молодежи поздно вечером прошелся под окнами наших – с музыкой и песнями. Дедушке это не понравилось. <…> Было наказано даже близко к дому наших не подходить с музыкой.
Ни папа, ни тетя, ни бабушка никогда не упоминали об этой гармошке. Думаю – считали постыдным для духовного лица. Но папа в Скопине очень мечтал приобрести фисгармонию, и этими мечтами делился с нами, ребятишками. <…> В 1901 г. он приобрел тоненький прейскурант «Юлий Генрих Циммерман». На чистом листке записано им о смерти дьякона Альбова, о рождении сына Дмитрия, o погоде осенью… Хранил его в запертом ящике стола. Цел и теперь. С давних же пор лежал в гардеробе и был доступен нам толстый прейскурант той же фирмы, с картинками. Сколько раз малыши перелистывали его, рассматривая картинки: и рояли, и арфы, и фисгармонии… Иногда по городу ходил музыкант с фисгармонией, носил небольшую на ремне чрез плечо. И такая самая дешевая была знакома нам не только по картинке: видели и слышали…
Выписывали газету, один журнал – «Ниву» или «Родину» (96, 97, 99 гг. – «Родина», 98 и полгода 1900 – «Нива»). У меня остается впечатление: приложения к «Родине» больше нравились. Дедушка прочитывал газеты от первого слова до последнего. <…> Зимой по вечерам, управившись с делами, читали вслух – бабушке. Эти чтения продолжались и когда семья уменьшилась до двух человек, когда и хозяйство сократилось, и досуга стало больше. У бабушки хорошая память, большой ум. В Скопин она приехала знакомая с классической русской литературой. И Достоевский. И Толстой.
<…> В Скопине, когда 20-го числа к папе приходило много учителей и ждали его, бабушка выходила к ним поговорить. Поражались, не верилось им, что она неграмотная.
УСАДЬБА
…Журавинские постройки 90-х годов сохранились до конца – 1910 г. Я и Катя помним их. Бревенчатый дом под одной общей соломенной крышей делился на три примерно равные части. Если смотреть с улицы, левая часть – изба, вероятно, 8 ×8 аршин, высота 3,5. Правая – горница. Между ними – холодные сенцы. В избе большая русская печка и небольшая «голанка», две перегородки, не доходившие до потолка примерно см на 40. Они отделяли кухонную часть, куда выходило устье большой печи, и спальную. В большой комнате в переднем углу иконы с лампадкой, по двум стенам широкие лавки, пред лавками к углу под иконами стол. Все простое, некрашеное. Между голанкой и стеной вделан дедушкин шкаф с дверкой и внутренним замком. <…> В спальне широкая кровать родителей работы деревенского столяра, широкая лавка вдоль стены, лаз на печь и на полати. Они почти над всей спальней. Открыты со стороны большой комнаты. Лежали ногами к стене, повернувшись на живот, можно смотреть, что в избе делается. <…>
Вороновка, во дворе дома Лоховых, 1959 г. Фото Д.И. Журавлева
Служила изба круглый год. Здесь все готовилось для себя, для скотины. Здесь же и телята, наседки и гусыни под лавками. Чтобы не промерзала, на зиму устраивали завалинку: снаружи до средины окон стены заваливали соломой, сухим навозом, листьями, оформляя как фундамент. В сильные морозы к вечеру приходилось топить и голанку.
Стены бревенчатые, перегородки дощатые, все не крашено. Проходы в перегородках без дверок.
Горница служила только летом. После Покрова и, вероятно, именин Д.Ф. на всю зиму закрыта. Перегородка делила ее на две комнаты. Стены оклеены обоями. Печка с небольшой лежанкой в маленькую комнату. Мебель в большой комнате – складной стол типа ломберного, но без сукна, диван с «мягким» сиденьем, стулья, угловой стол под образами – все деревенской работы. <…> На стенах большой комнаты фотографии. На окнах цветы.
Сенцы большие. В одном углу громадная деревянная кровать. На моей памяти ее почти не видно: завалена всяким хозяйственным добром. <…> Потолка в сенцах нет, чердак над избой и горницей не отгорожен. Под соломенной крышей над избой вешали ветчину – окорока, лопатки…
Планировка всего жилья не отличалась от общепринятой в селе. То, что мы видели в конце 50-х годов у Лоховых в Вороновке, дает хорошее представление о журавинском гнезде. Такое же крыльцо. Такой же кладки каменные стены надворных построек…
Дом и каменные надворные постройки окружают собственно двор. Разрыв – только ворота. Все крыто соломой. Рядом с избой – погреб, помещение над погребом – погрёбица. Потолок, прочный, только над кладовой; дверь в нее обита железом и крепко запиралась. Хранился хлеб и домашние ценные вещи – одежки и прочее. Расчет – сохранить от пожара и от воров. После смерти мамы, а может быть, и при ней еще отправили на хранение в эту кладовую разные вещи. В Скопине часто бывали пожары[72]. <…> Жилье скотины называлось «котух», слово «хлев» не применялось. <…>
У наших кладовая заменяла мазанку. Частые деревенские пожары полностью уничтожали избы и дворы, чаще тоже деревянные. Впереди дома, подальше на улице делали мазанку – каменное помещение хранить наиболее ценное и хлеб. Летом в мазанках и спали – прохладно. Такие мазанки есть на моих снимках в Журавинке в 50-е годы.
На огороде, подальше от двора, стояла рига, по журавинскому произношению «рыга». <…> Мне казалась огромной. Хранилось сено, необмолоченный хлеб, когда была лошадь – телега и проч. Рядом омёт соломы. В моем представлении стог в плане круглый, омёт – продолговатый. Сено и солому подавали вилами. Обычная обязанность тети Анюты – быть наверху, принимать с вил и укладывать. <…>
Помню, один раз мы были в Журавинке, когда молотили хлеб. Молотилку нанимали. Расположились на улице. Вращали лошади, ходя по кругу. Под зубчатый барабан молотилки пихали снопы. Из нее – зерно, солома. Пыльно! <…>
Дом выходил на громадную площадь, покрытую спорышем.
<…> С увлечением тетя рассказывала о своих играх на паже. На пасху бегали по паже – смотрели, «как солнышко играет». И видела восторженная девочка. Лили воду в норы, выползал хрущ, привязывали нитку к лапке и носились за ним по паже. Бегали под дождем и причитали:
Дождик, дождик, перестань,
Я поеду я во Рязань
Богу помолиться,
Царю поклониться…
Интересно было смотреть на стада коров, овец, возвращавшихся по вечерам чрез пажу. Корова наших сама отделялась от стада и шла домой. Стайка овец – тоже. Гуси сами, без пастухов, уходили на болото, реку и вечером приходили домой. Уток бабушка не любила – они не возвращались. <…>
Дьяконская усадьба была угловой, перёд – север, вдоль восточной стороны большая дорога на Скопин. Рядом, с запада, усадьба псаломщика. Но когда-то церковные земли урезали и со стороны большой дороги поселили крестьянскую семью Лоховых. Однофамильцев, а не родственников. <…>
Приехав в Журавинку, любил я возиться в дедушкином шкафу: вверху были книги, а внизу всякое барахло. Все это мне казалось очень интересным. Книги я не трогал, может быть, не разрешалось (хотя помню среди них календарь Наумовича). А среди всякой свалки хранился и этот камень. Не знаю его истории. Вероятно, привезен кем-либо, бывшим на берегу моря, и подарен. Я его сохранил. Опять-таки не помню: кто привез его в Скопин из Журавинки. В Москву он попал, вероятно, с папиными вещами.
Еще одна вещь из дедушкиной свалки: кусок черного дуба. Эту дощечку я еще мальчишкой мечтал приспособить как черенок к ножу. Но до сих пор не сделал, хотя и храню ее. Под водяные мельницы забивались дубовые сваи. За столетие дуб в воде без доступа воздуха чернел. Мельница разрушалась, а черный дуб шел на поделки – домашние вещи. У нас сохранилась ступка из Журавинки. Сколько же лет моей дощечке?
10 ноября 1963 г., Москва. Д. Ж.
Глава пятая
Поездки в Лавру
Могила архим. Феофана в Борисоглебском Дмитровском монастыре, 2015 г.
Поездки в Троице-Сергиеву Лавру и в Ростов – большие события в жизни журавинской семьи.
Два старших брата бабушки А.И. монахи Феофан и Павел[73] начали свое поприще в Звенигородском Саввы Сторожевского монастыре. Оба брата настолько старше, что для А.И. они всегда монахи.
