По амнистии из лагерей освободилось немало тайных осведомителей из числа осужденных за малозначительные преступления. На какое-то время был существенно ослаблен агентурнооперативный контроль над лагерным сообществом. В лагерях и колониях возникло некое подобие вакуума власти. Его немедленно попытались заполнить лидеры разнообразных группировок — от криминальных и этнических (кавказцы) до политических и этнополитических (украинские и прибалтийские националисты). В свою очередь лагерная администрация попыталась компенсировать ослабление тайного контроля над заключенными жесткими демонстративными силовыми воздействиями, однако натолкнулась на сопротивление «долгосрочников» — тех, кого амнистия не коснулась и кому нечего было терять, а также тех, кто ждал от верховной власти принципиального изменения своей судьбы — политических узников, сконцентрированных в особых лагерях. В этой среде после опубликования Указа Президиума Верховного Совета СССР об амнистии «возникли резкие недовольства, а затем участились случаи волынок заключенных, массовых отказов от работы, неподчинение надзирательскому и руководящему составу»1.
Решающую роль в судьбе «политического» Гулага сыграли волнения заключенных особых лагерей — Горного (24 мая — 7 июля 1953 г.), Речного (июль — август 1953 г.) и Степного (май — июнь 1954 г.). По форме это были, главным образом, забастовки, организаторы которых стремились добиться уступок мирными средствами, оставаясь в рамках советской легальности. Но иногда дело доходило до «стойких волынок», жесткой конфронтации, вооруженных столкновений с властями, кровавых расправ над участниками волнений. Жизнями и судьбами «зачинщиков» и случайных жертв лагерное население расплачивалось за уступки властей — как тактические, так и стратегические, — за пересмотр самих основ репрессивной политики системы.
Начало первого по времени массового выступления заключенных особых лагерей до сих пор покрыто легким флером загадочности и тайны. На ход событий в Горном особом лагере повлияла подчеркнутая демонстрация силы администрации и охраны. Поводом для выступления, продолжавшегося с конца мая до начала июля 1953 г., стали несколько вопиющих случаев применения оружия и убийств заключенных охраной в 1, 4 и 5 лагерных отделениях Горлага. В ответ на это зеки ответили забастовкой. Е.С.Грицяк, бывший узник Горлага, высказал предположение, что администрация лагеря, «чувствуя приближение организованного сопротивления, решила таким образом обнаружить и уничтожить потенциальных инициаторов и активистов». По мнению Грицяка, эту версию косвенно подтвердил полковник КГБ, «беседовавший» с ним в начале 1980-х гг. по поводу публикации его воспоминаний. На вопрос: «Как вам удалось это организовать?» — бывший заключенный ответил: «Нас на это спровоцировали». А полковник прокомментировал: «Да, это верно, что они вас спровоцировали, но они не ожидали таких масштабов». Развивая тему о провокации, Грицяк высказал еще несколько предположений, очевидно, распространявшихся в лагерях в то время. Заключенные считали, что в первые месяцы после смерти Сталина новое руководство «хотело продемонстрировать нам и всей стране, что советская власть не ослабела, что она и далее будет жестокой и беспощадной». А после ареста Берии появилась еще одна догадка: «Берия вызвал эти беспорядки для того, чтобы укрепить позиции своего ведомства»[82].
Опубликованные в последнее время документы дают возможность оценить подобные догадки и предположения и хотя бы отчасти объяснить необычность поведения московских властей, а их в Горлаге (как и в других особых лагерях, где вспыхивали волнения) представляла специальная комиссия МВД. Прежде всего, подтверждается особая роль Берии и его людей в контактах с забастовщиками. Объявление, которое сделала «московская комиссия» сразу после своего прибытия в лагерь 5 июня 1953 г., начиналось весьма необычно. Комиссия подчеркивала особую роль исключительно Л.П.Берии (не ЦК, не правительства) в решении судьбы заключенных Горлага: «В Москве стало известно о беспорядках в вашем лагере. Для того, чтобы на месте разобраться со сложившейся обстановкой, первый Заместитель Председателя Совета Министров Союза ССР и министр внутренних дел ЛАВРЕНТИЙ ПАВЛОВИЧ БЕРИЯ уполномочил нашу комиссию лично и детально разобраться и принять необходимые решения»[83].
Это заявление нарушало принятые нормы бюрократической лексики и сообщало о поручении Берии так, как до сих пор говорили только о воле самого «товарища Сталина». Последующие оповещения о тех или иных послаблениях в режиме, исходившие непосредственно от комиссии, также подтверждали ее достаточно высокий статус. Убедительности придавали и проводимые по ходу дела служебные расследования, в результате которых ряд военнослужащих был обвинен в незаконном применении оружии и превышении власти. Свои заключения комиссия передала в прокуратуру для привлечения виновных к уголовной ответственности[84].
Если верить свидетельству П.А.Френкеля (1954 г.), бывшего узника Горлага, руководитель комиссии Кузнецов, полковник, отправленный руководить генералами, на первой встрече с заключенными первого лагерного отделения Горлага представился «референтом Лаврентия Павловича Берия»[85]. Это утверждение подтверждается и рядом мемуарных источников[86]. Судя по решительности и быстроте, с какими комиссия пошла на ряд немыслимых ранее уступок заключенным, Берия, напутствуя своих представителей, не только дал им широкие полномочия, но и определил политический контекст взаимоотношений с узниками особых лагерей, в конечном счете, с потенциально оппозиционными слоями советского общества. Это косвенно свидетельствует о том, что советский политический истеблишмент был настроен на смягчение порядков в лагерях, ужесточение контроля за разлагавшимися от безнаказанности лагерными начальниками, большими и малыми — от рядового охранника до начальника управления лагерей.
В каком-то смысле уступки были предопределены уже в Москве, где, очевидно, начали обозначать контуры будущих изменений в карательной политике режима. В противном случае, жестокое (и успешное!) подавление восстания в Горном лагере вполне могло стать поводом не к смягчению политики, а толчком к началу нового витка репрессий, как это уже бывало раньше. Если в Горлаге и имела место провокация, то она была скорее местной импровизацией, чем негласным указанием центра. Москва все-таки восприняла требования гулаговского населения не только в контексте традиционного смутьянства, но и с позиций большой политики. Все это было сдобрено необычным беспокойством о том, чтобы гулаговские церберы «еще чего-нибудь не наделали».
Обращение заключенных Горного лагеря к Советскому правительству, Президиуму Верховного Совета СССР, Совету министров СССР и ЦК КПСС от 27 июня 1953 г. фактически являлось краткой историей сталинского политического и юридического произвола, применения репрессий как универсального ключа к решению не только политических, но также экономических и даже социальных проблем. «Прошлое доказывает, — простодушно писали авторы обращения, — что чем сложнее проблемы приходилось решать Советскому государству, тем больше было репрессированных». Заключенные как будто бы находили оправдание жестокости системы, соглашаясь с тем, что «великое созидание требовало строгой государственной дисциплины, следовательно, и жертв. Для содержания репрессированных государством была создана система исправительно-трудовых лагерей, ибо экономика страны не могла вынести бездействия многих миллионов, в рабочей силе которых ощущалась острая потребность». Результат, налицо, писали заключенные Горлага, на собственной шкуре, прочувствовавшие сталинские методы строительства коммунизма: «Города и рабочие поселки, рудники и шахты, каналы и дороги, фабрики и заводы, сталь и уголь, нефть и золото — все величайшие сооружения эпохи социализма — результат не поддающегося описанию титанического созидания (так в документе. — В.К.) к человеку, в т. ч. лагнаселению». Соответственно, добавляли авторы документа, «усиливался лагерный режим, и условия жизни в лагерях становились все тяжелее»: лагерное население влачило «свое жалкое существование в совершенно невыносимых условиях», работало по 12–14 часов в сутки. При этом у «отдельных заключенных», как осторожно отмечали составители документа, крепко засела мысль о том, что их здоровье и жизнь нужны постольку, поскольку нужна их рабочая сила.
Пытаясь объяснить причины своего протеста, авторы документа ссылались на беспросветность и бесперспективность такого существования: нереальные сроки наказания и их логический конец — болезнь, инвалидность и смерть в неволе, в лучшем случае — высылка после отбытия срока. Поэтому подавляющее большинство тянет свою лямку «с ропотом, в ошибочной надежде на какие-либо мировые события». Заключенные, писавшие обращение к высшей власти, понимали, что Гулаг при Сталине стал настолько большим и настолько перегруженным «созидательными» функциями, что им давно уже невозможно управлять как обычной тюрьмой: «мы поняли, что мы являемся значительной частью производительных сил нашей социально-экономической формации, а отсюда имеем право предъявить свои справедливые требования, удовлетворение которых в настоящий момент является исторической необходимостью». В свое время, считали заключенные, практика управления огромной сферой принудительного труда привела de facto к созданию извращенных форм лагерного «самоуправления» — использованию в качестве проводников начальственных распоряжений и социальной опоры «обслуги», в большинстве своем состоявшей из стукачей, и «сук». Оказывая помощь лагерной администрации в деле соблюдения режима, эта группа заключенных «с целью выслуживания перед начальством превращалась в банду насильников и убийц. Эти «блюстители порядка» не останавливались ни перед какими преступлениями (избиение, подвешивания, убийства)». Ответом были вражда и ненависть остальных заключенных, в конце концов, вылившаяся в террор против стукачей в особых лагерях и «войну» «воров» с «суками» в обычных ИТЛ. Почувствовав недостаточность или ослабление рычагов воздействия на лагерное население, лагерная администрация попыталась опереться «на отдельные группировки, беря в основу национальный признак, разжигая национальную вражду и ненависть. Были случаи, когда отдельные представители оперчекистского аппарата вручали холодное оружие доверенным лицам для расправы и терроризации неуголовного элемента».
