Комендант
Вскоре после того, как произошел этот взрыв, основные части прусской армии под командованием Врангеля вступили на землю Шлезвиг-Гольштейна. Я получил из Генерального штаба депешу, в которой мне объявляли благодарность за защиту Киля посредством подводных мин и за захват и оборону крепости Фридрихшорт. В той же депеше сообщалось, что в дальнейшем задача обороны крепости возлагается на недавно образованный шлезвиг-гольштейнский батальон под командованием лейтенанта Крона. Мне же с моим добровольческим отрядом предписывалось отправляться к устью бухты Шлей[63], перейти ее в удобном месте и склонить местное население к поимке датских беглецов, которые могли там появиться после намеченного сражения под Шлезвигом[64]. После сдачи крепости батальону Крона я отправился в Миссунд[65], на рассвете перешел Шлей и весело повел свой отряд по направлению к Фленсбургу[66]. Ранним утром до нас донеслись звуки пушечных выстрелов под Шлезвигом. Люди вокруг были совершенно спокойны, и казалось, что такие близкие бои их абсолютно не беспокоят. Датчан мы так и не увидели и только вечером от местных жителей узнали, что датская армия потерпела сокрушительное поражение и сейчас, преследуемая прусскими войсками, отступает к Фленсбургу. Слухи эти подтвердились, когда прусский авангард вошел в город и занял его.
Дальнейших инструкций по поводу того, что делать с моим добровольческим отрядом, у меня не было. Крепости, для обороны которой я их набирал, у меня теперь не было тоже, ее теперь охраняли настоящие военные. Поэтому я не считал себя больше вправе удерживать этих людей и отпустил их по домам, чем они очень быстро воспользовались. Я же отправился во Фленсбург, чтобы подать рапорт о своих действиях. Однако сделать это оказалось не так просто, ибо в городе еще творился совершеннейший беспорядок. Улицы были забиты военными обозами, и нигде нельзя было найти никакого начальства, ни военного, ни гражданского. Наконец мне посчастливилось встретить знакомого еще по Берлину капитана фон Застроу, которому я и излил свое горе. Он сообщил, что под его командование отдан вновь сформированный шлезвиг-гольштейнский корпус с артиллерийской батареей и на следующее утро он должен выступить в направлении Тондерна[67]. Испытывая серьезнейший недостаток в офицерах, он предложил мне взять на себя командование батареей. Уладить это дело у главнокомандующего и заодно передать ему мой доклад он обещал лично. Меня это вполне устраивало, поскольку я не хотел в такую минуту оставлять войну и убегать в мирный Берлин. Поэтому я тут же написал рапорт, в котором доложил о выполнении задания, о роспуске отряда, а также о том, что за отсутствием другого назначения я принял предложенное мне командование шлезвиг-гольштейнской батареей.
На следующий день я по пустынной равнинной территории, верхом, во главе преданной мне батареи отправился в Тондерн. Однако радость моя была недолгой. Прибыв в походный штаб, я получил от коменданта переданный с эстафетой приказ из Генерального штаба немедленно явиться к главнокомандующему. Получив лошадь, я уже ночью въехал во Фленсбург, где сразу отправился в штаб. Меня провели в большую залу одного из лучших городских отелей, где за длинным столом я смог увидеть множество офицеров самых разных званий и родов войск. У торца стола на диване сидели два молодых принца, а рядом с диваном, но уже с широкой стороны стола, сидел генерал Врангель. Когда я представился генералу, он встал, а вместе с ним встали и все офицеры, поскольку правила этикета не позволяли сидеть в то время, как главнокомандующий стоит.
Генерал выразил свое удивление тем, что я уже прибыл в штаб, хотя приказ он отправил лишь несколько часов назад. Я объяснил, что отправился обратно сразу после завершения марша и прибытия в походный штаб, после чего главнокомандующий сказал, что я, наверное, устал, и предложил мне чашку чаю. Он приказал мне сесть на его место, я пил эту чашку и чувствовал величайшую неловкость оттого, что я сидел, а все высокое общество вокруг меня стояло. Мне показалось, что таким образом главнокомандующий хотел показать всем, что он ценит людей за их заслуги, а не за чины и звания. Кроме того, он, вероятно, хотел таким образом провести небольшое занятие по правилам этикета. В последовавшей затем беседе генерал лично поблагодарил меня за минную защиту кильской бухты и за захват крепости Фридрихшорт. Он сказал, что теперь мне поручается усиление защиты кильской бухты и минирование гавани порта Эккернфёрде[68], поскольку он намеревается вести армию в Ютландию[69]. На это я возразил, что эккернфёрдская гавань слишком широка для того, чтобы защищать ее минами, и что целесообразнее было бы сделать это, установив по берегу несколько эффективных батарей. Тут же вокруг завязалось обсуждение вопроса о мнимом превосходстве морской артиллерии над сухопутными батареями. Я заявил, что хорошо устроенная и надежно защищенная земляным валом береговая батарея из восьми 24-фунтовых орудий, стреляющих раскаленными ядрами, вполне может сражаться с самым большим военным кораблем. Случаев, чтобы береговая батарея была разрушена до основания корабельными залпами, в военной истории не зафиксировано, а вот против раскаленных ядер ни один деревянный корабль устоять не может.
В результате этой аудиенции мне была официально поручена оборона кильского и эккернфёрдского портов. Меня назначили комендантом Фридрихшорта и выдали мне открытый приказ к коменданту Рендсбургской крепости обеспечивать меня по первому требованию оружием, амуницией и солдатами для Фридрихшортской крепости и эккернфёрдских батарей. Приказ этот комендант выполнил, однако особого рвения при этом не проявил: крепость его и сама не имела достаточных для хорошей обороны средств. Теперь Фридрихшорт наконец получил в свое распоряжение рабочие пушки и мог вести нормальную оборону. В Эккернфёрде же я оборудовал на плоском берегу к востоку от города одну большую, состоявшую из 12– и 24-фунтовых орудий, батарею и одну батарею гаубиц на высоком холмистом северном берегу бухты.
Ни Фридрихшорт, ни Эккернфёрде ничем особенно серьезным в эту кампанию себя, к сожалению, не проявили, зато уже в следующий год батареи Эккернфёрде прославились героическим сражением с датской военной эскадрой, в результате которой линейный корабль «Кристиан VIII» сгорел, а фрегат «Гефион» получил серьезнейшие повреждения и был взят в плен.
После проведения работ по укреплению обороны Фридрихшорта и строительству эккернфёрдских батарей дальнейшая моя жизнь стала довольно скучной. Теперь моя деятельность заключалась в основном в наблюдении за поведением стоявшего против Фридрихшорта вражеского блокадного корабля и в контроле над различными судами, заходившими в бухту.
Командование кильского гарнизона запретило торговым судам без надлежащего специального разрешения выходить из гавани, в связи с чем стоявшим тут же военным судам был отдан приказ при ослушании применять в их отношении силу. Все это вылилось в небольшую стычку, которая хоть немного разбавила однообразное течение нашей жизни.
Как-то вечером, когда я шел на своей комендантской лодке через бухту, намереваясь проинспектировать построенную на другом берегу рядом с Лабоэ батарею, некий голландский корабль, идя прямо на меня на всех парусах, вопреки всяким правилам попытался без позволения выйти из гавани. Я изо всей мочи крикнул капитану, чтобы он спустил паруса, остановился и назвал себя, иначе я отдам приказ крепостным орудиям открыть огонь. Голландец и его супруга, которые составляли чуть ли не весь экипаж судна, видимо, не восприняли мои слова всерьез, и капитан ответил, что его наши требования абсолютно не волнуют. В самый разгар наших переговоров на крепостном валу что-то сверкнуло, раздался грохот и прямо рядом с судном, взметнув столб брызг, упал снаряд. Это был предписанный уставами предупредительный выстрел. Однако судно даже не замедлило ход. Теперь по нему палили не только из крепости, но и со стороны Лабоэ, а пуще всего стал огонь, открытый по нарушителю из ружей со стоявших на берегу военных постов. Но смелый голландец не остановился и, покинув гавань, скрылся в ночной мгле.
На следующее утро посланные нами рыбаки нашли это судно стоящим на якоре недалеко от выхода из гавани. Экипаж был занят устранением полученных в бою повреждений. Корабль особенно пострадал от ружейных пуль. Храбрость капитана объяснялась очень просто: уже при первых выстрелах он закрепил руль, а сам с женой спустился в каюту, где и просидел в безопасности до тех пор, пока звуки пальбы не стихли вдали. Во все время боя, когда вокруг нас падали ядра и свистели пули, я вместе с экипажем моего ялика такой защиты не имели и теперь имеем возможность гордиться, что не струсили, находясь под настоящим артобстрелом. Хотя, признаться, шипение ядер и свист пуль особенно положительных эмоций у меня тогда не вызвали.
