Галкина в углу тихо плакала.
— Он меня убьет, — сказал она сквозь слезы.
— Кто?
— Новохатко.
Есаул ничего не ответил. Он чувствовал себя прескверно. Его озадачило, почему Новохатко, обычно доверявший ему и даже побаивавшийся его, на этот раз ничего не сказал о Бахареве. Что он намерен делать с ним? В конечном счете наплевать, но Филатов внутренне чувствовал, что его судьба связана теперь с судьбой корнета. Так или иначе, он должен держать теперь его сторону.
— Черт знает что! — воскликнул есаул. — Так не поступают порядочные женщины!
Он ушел, громко хлопнув дверью.
На улице его охватила злоба и жестокая тоска. Собственно говоря, в ту секунду, когда захлопнулась за ним дверь, он понял, что идти ему некуда. После побега в штабе на него смотрят с подозрением. Филатов был уверен, что всему виной эта сволочь поручик Милашевский. Он подозревал, что тот, устроившись адъютантом при штабе, греет руки возле денег, поступавших на нужды организации из-за границы от церковных кругов и в виде добровольных пожертвований.
Что делать? Уйти в отряд? Но там придется поступить под начало Говорухина. К полковнику Назарову? Еще неизвестно, как встретят без рекомендации штаба. Нет, хочешь не хочешь, а вернешься к этой истеричке. Она, конечно, сейчас уже нанюхалась эфира, и все тут. Господи, а ведь до десанта остается всего месяц…
Он вышел на бульвар, прошелся из конца в конец несколько раз и вдруг увидел, как от штаба Северо-Кавказского военного округа отъехали два всадника. Первый на гнедом дончаке, уверенно сдерживая горячего коня, пересек площадь, и есаул узнал в нем командарма Первой Конной Буденного. Задний — видимо, адъютант — несколько отстал.
Филатов, чувствуя, как холодеет спина и теплой сталью вдавливается в живот засунутый изнутри за пояс брюк бахаревский пистолет, пошел навстречу.
«Будут знать есаула Филатова, — неслось у него в голове. Всадник приближался. — Только бы не промахнуться. Вот сейчас…»
— Извините, гражданин, где тут будет Малая Садовая, — услышал он внезапно. Рядом с ним стоял высокий франтоватый малый развязного вида, в кожаных, вишневого цвета крагах.
— Что? — спросил есаул.
— Я говорю, где Малая Садовая?
— Вот она, рядом.
— Ага, вот спасибо, второй час ищу. — Малый нагло, как показалось есаулу, улыбнулся и сказал: — Закурить не желаете?
— Иди своей дорогой, — буркнул Филатов. Цокот копыт уже терялся где-то в улицах.
Он вернулся обратно на бульвар. Сел на скамью. Там, почти не двигаясь, тупо глядя в одну точку, он просидел больше часа.
Когда есаул вернулся к Галкиной, та вопреки ожиданиям не была в эфирном трансе.
— Боже мой, Иван! — встретила она его с порога. — Пришло письмо от Жоржа Попова.
Есаул выхватил у нее из рук небольшой листок.
«Тетя уехала в Харьков, в Ростов заехать не смогла, чувствует себя хорошо. Велела кланяться и благодарить за пособие сердечно. Жора».
— Откуда это?
— По почте пришло.
— Молодец, корнет! Нет, я все-таки должен вмешаться в его дело. Ты сама отведешь меня к Новохатко!
Галкина молча встала и взяла косынку.
— Идем, — сказала она покорно, — мне все равно.
* * *
Против ожиданий Новохатко нисколько не рассвирепел при появлении Филатова у него на квартире. В комнате небольшого домика на городской окраине были прикрыты по случаю жаркой погоды наружные ставни. Сам хозяин в полотняной рубашке пригласил нежданного гостя к столу.
— Неосмотрительно изволили поступить, Иван Егорович, — мягко сказал Новохатко. — А ну, как за вами наблюдают?
— Не волнуйтесь, — ответил Филатов, — если бы наблюдали, то я бы здесь с вами не сидел. Вам известно, что я приговорен к расстрелу.
— Слышали. — Новохатко поскреб лысину. — И про то, как бежали, тоже слышали. Но все же нарушать конспирацию не стоит. Вы, боевые офицеры, привыкли все напролом. — Он вздохнул и бережно положил маленький кусочек сахара обратно в жестянку. — Мы вот здесь строим, плетем, открываем вам путь. А придет ваш черед — вы про нас забудете. Скажете: мы спасли Россию.
Филатов молчал.
— Я человек откровенный, Иван Егорович, — продолжал хозяин. — Ваш путь будет в генералы, в губернаторы, в министры. А нам? Ступай опять на задворки? В подворотню? А между тем вот сейчас, в трудное время, к кому вы пришли? Ко мне пришли. Вот в чем дело.
Филатов готов был вспылить, но понял, что это будет для него крайне невыгодно.
— Помилуйте, Николай Маркович! — сказал он и сам удивился смиренности своего тона. — Ваши заслуги нам хорошо известны, могу сказать от имени казачества, что они не будут забыты.
— Спасибо на добром слове, вот если бы не только вы так считали!
— Кого вы имеете в виду? — Филатов насторожился.
Новохатко посмотрел на него словно приценяясь.
Потом, как бы решившись, сказал:
— Да есть такие офицеры. Из гвардии, например. Верите ли, руку подать стыдятся, а ведь под одним богом ходим.
— Неуместное чванство, — сухо сказал есаул. — По-моему, теперь прежде всего — дело.
— Вот и о вас недавно был у меня разговор с полковником Беленковым. — Новохатко выдержал паузу. — Ему, видите ли, не нравится, почему это чекисты затребовали вас в Ростов. Я-то проверял, вы уж меня простите, — конвойного вашего, что на вокзал вас доставил, большевики расстреляли. А Беленков свое гнет. А в чем дело? Знает он, что среди казачества вы — первый. Настанут «события», можете его потеснить.
Филатов снова молчал.
— Вот что я вам скажу, господин есаул. — В маленьких глазках Новохатко появился холодный свинцовый огонек. — Я так понимаю, что вы не зря ко мне пришли. Простите, деваться вам некуда…
Есаул резко встал.
— Не утруждайтесь, господин есаул, и сядьте, — продолжал Новохатко. — Так оно и есть, серьезного дела они вам больше не доверят. Но я вам друг, и вы мне верьте, у меня закваска старая. Должны мы с вами, Иван Егорович, о себе подумать. А то будем своими руками только для других жар грести. Операция-то близится. Через месяц-другой, глядишь, и перевернется все. Так первым делом убрать бы нам из штаба господина Беленкова и его правую руку Милашевского. Данные у меня кое-какие на них есть.
— Вы так говорите со мной, — криво улыбаясь, сказал Филатов, — будто я уже во всем согласен с вами.
— Эх, Иван Егорович, плох бы я был, если бы сомневался, расчета вам никакого нет не согласиться. Вы, я да корнет Бахарев — мы их тут быстро в христианскую веру приведем. Скажу по секрету: князь мне доверяет больше, чем полковнику.
— А где Борис Александрович?
— А где же ему быть? У меня в надежном месте, мои ребятушки позаботились. Он, между прочим, человек хороший, поговорили мы с ним по душам. Письмо при нем было. От самого епископа Филиппа.
— Это я знаю, — ответил есаул. В душе он, конечно, был согласен с предложениями Новохатко, но для вида считал необходимым поломаться. Это, конечно, не ускользнуло от Новохатко. И он дал гостю такую возможность. Говорил он откровенно, ничего не скрывая.
Оказалось, что Милашевский вместе с казначеем штаба Долгоруковым давно уже занимаются неприглядными финансовыми махинациями. После бегства Деникина у Долгорукова остались клише, с которых печатались донские деньги — «колокольчики», как их называли в народе за то, что на этих бумажках был изображен царь-колокол. Раздобыв где-то краски и печатный станок, оба «комбинатора» печатали эти бумажки дома у поручика. Когда же в штаб поступали деньги на нужды организации в какой-нибудь другой валюте, они заменяли их своими «колокольчиками». В отчетах все было шито-крыто, так как деньги шли в основном в отряды Говорухина и Назарова.
Новохатко давно узнал про это, но помалкивал, приберегая козырь для решительного момента. Теперь, по его расчету, такой момент наступил, и он подробно рассказал обо всем есаулу.
Филатов был возмущен до крайности.
— Это низость! — воскликнул он, вышагивая по комнате. — В то время когда все мы ежеминутно рискуем головой, они думают о корысти. Никакого суда они не достойны. Я сам прибью их как собак!
— Ну зачем же вам рисковать! — Новохатко спокойно налил себе чаю. — Я уж сговорился, как это сделать. Все будет тихо и аккуратно.
— С кем же это вы сговорились?
— Да с вашим корнетом! Не возражаете?
Беспокойная и душная июльская ночь наваливалась на Ростов. Зажглись в черном небе холодные, безучастные к земному пеклу звезды, осела на пожелтевшие листья и траву тонкая летучая пыль, весь день носившаяся в воздухе и проникавшая всюду.
В небольшой комнате домика на окраине города окна были снаружи закрыты деревянными ставнями, а изнутри вдобавок еще занавешены старыми одеялами. У письменного стола, освещенного керосиновой лампой «молния» с абажуром красной меди, сидел старик с коротко подстриженной щеткой седых волос. Он что-то писал, изредка останавливаясь и вздергивая вверх голову, и от этого ярко на секунду вспыхивали стекла пенсне на его тонком орлином носу. Одет он был в легкий полотняный пиджачок и просторные серые брюки, То и другое было тщательно выглажено. На ногах, несмотря на жару, толстые грубошерстные носки.
