И версия, высмеивающая Помпадур[113]:
Qu’un bâtarde de catin
A la cour se voit avancée,
Que dans l’amour et dans le vin
Louis cherche une gloire aisée,
Ah! le voilà, ah! Le voici
Celui qui n’en a nul souci.
То, что грязная шлюха
Возглавляет двор,
То, что в любви или в вине,
Людовик пытается найти легкую славу,
А, вот он! А, он здесь!
Тот, кого вообще не волнует.
Многие парижане, слышащие версию 1749 года, могли улавливать отголоски той же мелодии, использованной в другом контексте в 1740 году. Также весьма вероятно, что они держали в уме последние изменения этой песни. Я нашел девять таких версий в разных «chansonniers», за период с 1747 по 1749 год (см. приложение «Тексты “Qu’un bâtarde de catin”»). Хотя каждая немного отличается от других, у всех них есть общие черты: череда строф, высмеивающих популярных персонажей, на одну мелодию с одним и тем же припевом. Несмотря на всю неопределенность и многообразие возможных выводов из этих фактов, я считаю вполне вероятным, что «Dirai-je mon Confiteоr» служила эффективным каналом передачи антиправительственных высказываний, которые меняли свои цели на протяжении 1740-х годов. И, очерняя отдельных высокопоставленных персон, она постоянно унижала короля, которого в конце каждой строфы называли беспомощным и потакающим своим страстям «тем, кого не волнует».
«Dirai-je mon Confiteоr» определенно выставляла Людовика XV в дурном свете. Но эти насмешки не стоит воспринимать как зарождение республиканских настроений или даже как признак глубокого разочарования в монархии. Как и на «Réveillez-vous, belle endormie», на эту мелодию складывали много текстов, не имеющих отношения к королю и содержащих высказывания по многим поводам, выхваченным из потока последних событий: о победах французской армии во время Войны за австрийское наследство, о спорах по поводу янсенизма, в одном случае даже о разорении владельца известного кафе[114]. И в этих версиях содержатся противоречивые мнения о монархии. Две, написанные во время эйфории после выздоровления Людовика XV в Метце в 1744 году, восхваляют его, как «le bien-aimé» («Возлюбленного»). Две другие осуждают его любовную связь с сестрами де Несль, как инцест и измену[115].
Никто не оспаривает роль песни как носителя информации, особенно в обществе с большим количеством неграмотных людей, однако было бы неправильно составлять мнение об истории только по двум произведениям – особенно если учесть, что все, происходящее до 1789 года, можно представлять как предпосылку Революции. Чтобы не увязнуть в вопросах о причинности, я считаю, что будет более продуктивно через изучение песен рассмотреть символический мир обычных людей, живших при Старом режиме. Антропологи часто подчеркивают «многозначность» символов, которые могут содержать несколько смыслов в одной и той же культурной идиоме[116]. Многозначность, во всех смыслах, свойственна песням. Разные ассоциативно связанные сообщения могут входить в одну и ту же песню по мере того, как сочинители придумывают новые строфы, а потом певцы заставляют их звучать. Многочисленные версии «Réveillez-vous, belle endormie» и «Dirai-je mon Confiteоr» показывают, как это происходило. Они представляют важность для изучения общественного мнения, но не доказывают, что парижане «допелись» до штурма Бастилии.
Музыка, соединенная с поэзией, распространяла заключенные в ней сообщения по всему обществу. Но можно ли говорить о «едином обществе» в Париже XVIII века? Это выражение и сейчас вызывает определенные сомнения и может создать неверное впечатление об однородности публики, связанной с «делом Четырнадцати». Три из шести произведений, связанных с «делом», сложены по классическим канонам и способны понравиться слушателям, привыкшим к строгим ораторским приемам и серьезному театру. Можно представить себе, как эти стихи читают друг другу аббаты и юристы из числа Четырнадцати, а Пьер Сигорнь диктует их студентам. Но звучали ли они вне Латинского квартала? Возможно, нет. Александрийский стих не очень удобно петь, в отличие от традиционных восьмисложных баллад. Простой народ мог горланить «Qu’un bâtarde de catin» в тавернах и кабаках («guinguettes»), куда не было пути классическим одам. Но, несмотря на свою связь с несколькими широко известными уличными песнями на ту же мелодию, «Qu’un bâtarde de catin» могла быть сложена при дворе; нет никаких свидетельств того, насколько глубоко она проникла в парижское общество. Каким бы тщательным ни был анализ текста, он не даст однозначных выводов по поводу распространения и реакции на произведение.
«Chansonniers» помогают решить эту проблему, так как дают возможность поместить песни и стихотворения из «дела Четырнадцати» в общий контекст всех устных и письменных материалов, передававшихся по сетям коммуникаций в Париже того времени. Уже их объем убеждает. В наиболее известных «chansonniers», приписываемых Морепа и Клерамбо, насчитывается сорок четыре и пятьдесят восемь томов соответственно[117]. В одном «chansonnier» из Исторической библиотеки Парижа переписано и собрано в тринадцать толстых томов 641 известное произведение с 1745 по 1752 год. В томе, включающем стихи, распространяемые среди Четырнадцати, находится 264 песни, по большей части враждебно настроенные по отношению к правительству и сочиненные преимущественно в промежуток между последними месяцами 1748 года и первыми 1750-го. В это время, как отметил в своем дневнике маркиз д’Аржансон, «песни, сатиры дождем лились отовсюду». Совсем не ограниченные философствующей элитой, песни, похоже, распространялись повсеместно; как язвительно заметил годами позже Шамфор, Французское государство было «une monarchie absolue tempérée pas des chansons» («абсолютной монархией, ограниченной песнями»)[118].
Любой, кто станет продираться через эти фолианты, будет ошеломлен их разнообразием. С одной стороны, есть сборники тяжеловесной поэзии, которую нельзя петь, вроде трех стихотворений, распространяемых Четырнадцатью[119]. С другой стороны, есть тома, в которых записаны всевозможные застольные песни, популярные баллады и остроты. Но в каждом жанре можно найти общие темы, и они совпадают с репертуаром Четырнадцати: осмеяние короля, низкое происхождение Помпадур, недееспособные министры, развращенность двора, позор Второго Аахенского мира, бесчестное обращение с принцем Эдуардом и неслыханный налог «vingtième». Потребовалось бы написать отдельную книгу, чтобы отдать должное богатству этих произведений, но несколько примеров демонстрируют их общие качества:
ЗАГАДКИ. Слушатели должны были отгадать, кто высмеивается в тексте:
Celui que ne voulait rien prendre,
Celui que prit tout pour tout rendre, (1)
Prit deux étrangers pour tout prendre, (2)
Prit un étranger pour tour rendre, (3)
Prit le Prétendant pour le prendre, (4)
Prit le Prétendant pour le tendre.
Тот, кто не хочет ничего брать,
Тот, кто все забрал, чтобы все отдать, (1)
Взял двух иностранцев, чтобы все забрать, (2)
Взял иностранца, чтобы все отдать, (3)
Схватил Претендента, чтобы взять его, (4)
Схватил Претендента, чтобы его отдать.
Правильные ответы внизу должны были помочь тем, кто не преуспел в разгадывании:
(1) Le roi par le traité de paix d’Aix-la-Chapelle rend tout les conquêtes qu’il a faites pendant la guerre.
(2) Le maréchaux de Saxe et de Lowend’hal. On prétend qu’ils ont beaucaup pillé.
(3) M. le comte de Saint Séverin est d’une maison originaire d’Italie et ministre plénipotentiaire à Aix-du-Chapelle.
(4) Le Prince Edouard[120].
(1) Король, подписав Второй Аахенский мир, отдал все, что завоевал в ходе войны.
(2) Маршалы де Сакс и де Лёвенд’аль, которые, по слухам, много награбили.
(3) Граф де Сен-Северин, который был полномочным посланником в Аахене (Экс-ла-Шапель), по происхождению был итальянцем.
(4) Принц Эдуард.
ИГРА СЛОВ. В «Эхо» последний слог последней строки в строфе отделяли, создавая эффект эхо, который также был насмешкой. Вот «эхо», которое усиливает обычное презрение к одержимости Людовика своей недостойной фавориткой:
Une petite bourgeoise
Elevée à la grivoise
Mesurant tout à sa toise,
Fait de la cour un taudis;
Le Roi malgré son scrupule,
Pour elle froidement brûle,
Cette flamme ridicule
Exite dans tout Paris ris, ris, ris[121].
Маленькая буржуа,
Воспитанная в непристойности,
Судит обо всем по себе,
Двор превращает в трущобы.
Король, вопреки собственной совести,
Пылает к ней страстью,
И этот нелепый огонь
Заставляет Париж хохотать, хохотать, хохотать.
НАСМЕШКА. Такой вид остроумия бьет не особенно выбирая средства:
Vers sur le régiment des Gardes françaises
qui ont arrêté le Prétendant
Cet essaim de héros qui sert si bien son roi
A Malplaquet, Ettingen, Fontenoy,
Couvert d’une égale gloire,
Des Grades en un mot, le brave régiment
Vient, dit-on, d’arrêter le Prétendant.
Il a pris un Anglais; O Dieu! quelle victoire!
Muse, grave bien vite au Temple de mémoire
Ce rarе événement.
Va, Déesse aux cent voix,
Va l’apprendre à la terre;
Car c’est le seul Anglois
Qu’il a pris dans la querre[122].
Стихотворение к полку королевской гвардии,
который арестовал Претендента
Толпа героев, которые так доблестно служили своему королю,
При Мальплаке, Эттингене, Фонтенойе,
Увенчанные заслуженной славой,
По одному слову, храбрый полк гвардейцев,
Говорят, только что схватил Претендента.
Они схватили англичанина! О Боже! Какая победа!
Скорее, Муза, сделай в храме Памяти запись
Об этом исключительном событии.
Скорее, богиня с тысячью голосов,
Расскажи об этом по всей земле,
Ведь это единственный англичанин,
Которого они взяли в плен на войне.
ШУТКИ. Хотя два предыдущих примера были рассчитаны на довольно образованное общество, постоянные каламбуры о Пуассон, девичьей фамилии Помпадур, были доступны каждому:
